Среди множества костей, брошенных мною в пасть общественному мнению, самая мозговая кость — это, конечно, мат. Я употребляю обсценную лексику и в жизни, и в книгах, не считая нужным скрывать эти выражения, заменять звездочками и эвфемизмами. И не потому, что иначе не умею: у меня богатый лексикон и отточенный литературный стиль. Я и не употребляя старинного русского выражения «блядословие» неплохо объясняю: пустые споры меня не интересуют, а те, кто к ним душою прикипел, может поискать себе другую терра проспера. К тому же самые болезненные, самые пугающие высказывания, как правило, матерной ругани не содержат. После фразы «У вас рак четвертой стадии» никаких обсценных «усилков» не требуется: эти пять слов перевернут чей угодно мир, да так в подвешенном состоянии и оставят. Хуже слов, чем эти, нет ни в одном сборнике ругани.
Между тем я регулярно узнаю (разумеется, опосредованно): по мнению людей глубоко обиженных (незаслуженно, разумеется), я не писатель — именно потому, что употребляю «плохие слова». Что, разумеется, не делает никто из настоящих писателей. Некрасов, Куприн, Бунин, Пушкин, Маяковский, Ерофеев, Довлатов, Пелевин, Миллер, Даррелл (не Джеральд, а Лоренс) и сотни других не считаются. Разумеется. И сколько бы ни вспоминали современники, как тот же Бунин, когда ему было присвоено звание почетного академика, в благодарность решил поднести Академии словарь матерных слов и очень хвастал этим словарем в присутствии своей жены, как для создания этого словаря «вывез он из деревни мальчишку, чтобы помогал ему собирать матерные слова и непристойные песни» (Чуковский 1991: 463-464) — не было этого! — кричат борцы с «плохими словами». Наврал Чуковский! Мне он всегда был подозрителен! Не верьте ему, это он от зависти! Пусть сперва добьется того же, что и Бунин.
Если, конечно, они не запнутся, произнося «и Бунин», эти кроткие души, всегда готовые насрать на чужом пороге и высморкаться в чужой борщ.
Историки давно пришли к выводу: мат — отнюдь не подарок Золотой орды, а наше собственное детище, вначале бывшее молитвой, призывом к сакральным силам плодородия в минуту жизни трудную. С веками молитвы превратились в ругательства — отнюдь не редкое явление. Хотя, например, слово «блядь» использовалось в тексте библии, в церковно-богослужебных текстах русской православной церкви: примеры из словарной статьи «Бля»:
Блядивый — 1) болтливый (1 Тим. 5,13); 2) лживый, обманчивый, лжец, пустослов, враль.
Блядословие, блядство — 1) болтливость, пустословие; 2) словопрение.
Блядь — 1) обман, заблуждение; 2) пустословие, пустяки (Остр. ев. Лук.24,11); 3) выдумка; 4) разврат, прелюбодеяние.
Блясти — 1) заблуждаться; 2) пустословить; 3) прелюбодействовать.
Мат служит боевым кличем, призывом соратников и богов-покровителей, «прощанием славянки» с прежней жизнью, а то и с жизнью вообще, клапаном, открывающим доступ адреналину к сердечному выбросу — оттого и употребляется в ситуациях «бей или беги», зачастую неосознанно, независимо от сознательных психологических установок.
Поэтому даже священники, побывавшие в горячих точках, могут засвидетельствовать, что не чурались матерных слов: «Когда осколки очередной разорвавшейся турецкой трехфунтовой гранаты осыпали походную часовню и среди паствы вновь появились раненые, полковой священник, крупный и рослый мужчина с кротким, интеллигентным лицом, обрамленным роскошной бородой, спокойно сказал: «Ну, все, басурмане, пиздец!» — поднял оброненную кем-то из раненых винтовку Бердана, и присоединился к роте, выходящей на позиции для атаки. Так по-русски звучит известная библейская фраза «Аз воздам!».
Представить себе вселенную, где тихо-мирно (именно что мирно) тысячу лет идет война, но со стороны солдат и комбатантов покуда не прозвучало ни единого матерного слова — любимая забава слащавых ханжей. Они обожают стерильные, дистиллированные миры, где трава синтетическая, а небо пластиковое, где ресурсы бездонны, а страданиями душа совершенствуется. Слащавые ханжи верят: персонажами, сделанными из картона, мирами из папье-маше, сюжетами из соплей в сахаре они воспитывают уберменша. Забывая, что история в прошлом веке доказала: каждый такой уберменш требует для обслуживания себя целый штат унтерменшей. Которых при первой же возможности лишают права голоса, права на жизнь, права быть человеком, а не функцией при прослойке уберменшей.
И когда мы, писатели совсем другого плана, приоткрываем оборотную сторону чьей-нибудь сахарно-пластиковой реальности, любители литературных углеводов начинают стонать, что реальность воняет и издает неприличные звуки. Которые, как вы понимаете, то и дело складываются в «плохие слова».
Что до употребления мата в литературных произведениях, то ближе всего мне позиция Лимонова. На вопрос журналиста: «В свое время вы стали одним из первых писателей, кто использовал в своих книжках мат (журналист, видать, сам был из борцов — существо малограмотное, но наглое — И. Ц.). Зачем? Чтобы выделиться?» Эдуард Лимонов ответил: «Чушь. Героями моих первых книг были люди в стесненных обстоятельствах, они находились на дне жизни. И поэтому изъяснялись не языком профессоров, а так, как весь народ». На дне или не на дне, а называть кошку кошкой не всякий готов. Даже не становясь маргиналом, матом зачастую пользуются как допингом. Верно писал о мате Юрий Михайлович Лотман: «Замысловатый, отборный мат — одно из важнейших средств, помогающих адаптироваться в сверхсложных условиях. Он имеет бесспорные признаки художественного творчества и вносит в быт игровой элемент, который психологически чрезвычайно облегчает переживание сверхтяжелых обстоятельств».
Именно поэтому мои герои, вися на волоске над бездной, говорят не: «Ах, как бы мне избежать неминуемой погибели?», а выражаются куда менее затейливо и жеманно. Мат — это тяжелая артиллерия речи. В том числе и речи литературной.
И нет, я не противопоставляю себя авторам, не употребляющим обсценной лексики. Мне попросту все равно, есть она в книге или нет, на оценку стиля это не влияет. Никак. Можно написать антиутопию без единого матерного слова — но сделать ее настолько беспросветной, что читатель получит стресс и заработает расстройство сна. Свидетельствует эта реакция о высоком качестве произведения или нет? Не знаю. Для грамотной оценки произведения нужно оценивать его ЦЕЛИКОМ. Никаких отдельных черт, вырванных с мясом из контекста и представленных как улики: глядите! Вот свидетельство, что эта книга дурно написана! Подобными «неопровержимыми доказательствами» трясут те, у кого нет ни вкуса, ни образования, чтобы увидеть в предмете критики единую систему. То самое качество, которое делает произведение произведением, а не компиляцией, набором фишек, предложенных маркетологом или потыренных из компьютерной игры, из пары фильмов, из десятка книг других авторов. Сторонники очищения (или попросту кастрации) русского языка от его исторически неотъемлемой части, как правило, вовсе не против чего-нибудь украсть. И выдать за свое.
Но вернемся к разговору о мате. Итак, отрешившись от того факта, что множество великих писателей не только в жизни, но и в книге позволяли себе крепкое словцо, что мы можем сказать о мате? Он не является признаком того, что текст, где он присутствует, плох. Он не является и верным признаком знания жизни. Он является выразительным средством, которое может применяться к месту или не к месту, по делу или от беспомощности авторской — как и любой другой художественный прием.
А еще он действует как маркер, выявляющий ханжество и безвкусицу в сетевом критике, когда тот с каких-то щей вообразит себя полноценным критиком. Если человек начинает делить слова на плохие и хорошие, это верный признак, что он не понимает природы слова, не чувствует органики текста, не видит окружающей действительности. И на полном ходу следует по пути деления писателей на чистых и нечистых — без учета качества произведений. Что поделать, инструментарий для оценки отсутствует — вот и приходится блохоискательствовать.
И, конечно же, хвалить собственную продукцию за то, что она, словно Красная шапочка в диком лесу, вся такая чистенькая, аккуратная, приличная и добропорядочная. Одно неясно: за каких чертом это прелестное созданье поперлось в дикий лес? Волков нравственности учить? Понадеялось, что лес картонный, а волки — сплошь тряпочные?
