«Я с Черт-как-же-его-звали-то на пляже, в кафе, в самолете, на фоне ковра и с моей сраной кошкой на руках» — вот содержимое большинства фотоальбомов. Недавно, разбирая воняющий гнилой фотобумагой семейный архив, поймала себя на том, что моих собственных «достижений» в нем очень мало. Ни сцен вручения дипломов, ни пафосных застолий, ни «Я писаю в держу на ладони фонтан Треви», ни пресловутого Черт-как-же-его-звали-то, одного из, гм, многих. И даже от кошки осталась всего пара фоток (о чем — единственном — искренне сожалею).
Вот интересно, буду ли я в старости расстраиваться по поводу того, что нет у меня горы свидетельств: имелись, имелись и у меня, сиротки, дипломы, застолья, путешествия, мужики, коты и кошки? Или окажусь в числе счастливцев, помнящих события своей жизни мозгом, а не семейным альбомом? С другой стороны, о какой памяти речь, если я уже сейчас над фотографиями зависаю с мычанием: «Ну да, вот же я и щелкаю… этот, как его, Петя, Саша… еще платье полосатое… музей…«? Насколько четко всплывает все остальное — как пахло в турецких банях в Хиве, куда мы завалились всем нашим запаршивевшим в песках отрядом, а потом кайфовали в полотенцах, раскидав постиранное (там же, в банях) шмотье по нагретым камням, как местные достопримечательности оказались засраны местным же населением до изумления, как дрых за столом в чайхане толстый дядька с лицом, напоминающим чурек, как далеко было видно с вершины Аяз-калы — и казалось, что именно здесь, в жопе мира, тебе откроется нечто не постижимое в мегаполисах — настолько же плохо у меня с вспоминанием имен «спутников жызне» на тот ослепительно-яркий момент.
Если только они не совершали, э-э-э, подвигов во славу меня. Как некто Бахадыр, вырубивший на стене раскопа (!) наши имена в известной формуле «a + b = любофф». Поперек меток, пластов и прочей археологической фигни. Любофф, преодолевающая время, бгг. Возлюбленный мой Бахадыр получил выговор, конечно. Зато имя его плывет в моем зрачке, как в роднике, едва вспомню опохабленный раскоп и взбешенного начотряда. Бахадырово счастье, что тут копали добрых полвека, никого особо не интересовали те пласты и метки, никто не надеялся наткнуться даже на отдельную могилку, не говоря уж о крупных захоронениях. А то бы… нет, побить бы святотатца не удалось, Бахадыром парня звали заслуженно.
Почему-то вспоминаются именно те, кто учудил и отчебучил. Или те, кто одним только видом своим вызывал вопрос: «И что я рядом с тобой делаю?» Впрочем, ФИО и тех, и других исправно поглотила склеротическая Лета. Нет, особо дикие выходки я помню… Ну как забыть, например, портрет меня, написанный безымянным (во всех смыслах) художником в его излюбленном стиле? После лицезрения того портрета (две гигантских сиськи за стеклом автомобиля) стало ясно: у наших отношений нет будущего.
Наверное, загвоздка в том, что во времена моей юности не существовало одноклассников и вконтактика. И мыльниц, которыми можно было запечатлеть себя на фоне кавалера, тоже не существовало. Не говоря уж об отсутствии интернета, а значит, о сложностях демонстрации своих прелестей знакомым и незнакомым в таком ракурсе (удачном) и в эдаком (еще удачнее). Я родилась в эпоху вербализма, в царстве слова, которое, разумеется, лгало, но отчего-то постоянно проговаривалось. В отличие от изображений, которые лгут куда изобретательнее.
В чем, собственно, и состоит главный недостаток эпохи изображений: когда она приходит, человечество быстро осознает преимущество иллюзии перед реальностью. В сонм богов и героев можно просочиться, сделав соответствующий вид. Или удачную фотку. Собственнически облокотиться на красную феррари или виллу Боргезе — пусть себе думают что хотят. Иная фотопрезентация напоминает портреты гильдий во Дворце Дожей: дюжина пацанов в мехах и бархате сыто смотрит на посетителя, не повернув головы кочан в сторону бога, богоматери и святых, летающих вокруг компании знатных перчаточников или ювелиров в тщетной попытке привлечь к себе внимание.
Человечество давным-давно поняло, какая это силища — парадный портрет. Шанс заползти в вечность и свить в ней маленькое, но уютное гнездышко.
С течением времени род людской забудет, что костюм на тебе с чужого плеча, что нимфы к тебе не сбегались и музы дань не приносили, а сраный горностай вообще только для того и нужен был, чтоб вшей с твоего тела на свое переманивать. Время, если ты не утонешь в его волнах, облагородит скабрезные намеки художника, раскрасит твою личность неожиданными и яркими красками, окутает романтическим флером вечности и тайны. Это если портрет — шедевр. Ну а фотка «Я и мой сраный ебарь» пойдет гоп до кучи, как создающая атмосферу эпохи двухтысячных. Простые люди на простом ковре. Вглядитесь в эти открытые лица, полные любви и искренности. Мир был проще, честнее, чище, не то что сейчас, женщина, не трогайте витрину, переходим в следующий зал.
Я бы послушала бню, которую станут нести экскурсоводы в полдень XXII века по поводу нашей эпохальной чистоты и открытости. Впрочем, не думаю, что она будет сколько-нибудь отличаться от той бни, что они несут сейчас по поводу фоток начала прошлого века. Между тем оно вечно — стремление положить себе на колени кошку, младенца, верный свой булат, сесть прямо на фоне… ну да, ну да! — и щелкнуться на память. Мое место в мироздании. «Потому что мою смертную роль не сыграет никто за меня»! Шекспир, чо.
Тем не менее, при всем моем эгоцентризме, мир в себе мне интересней, чем я в мире. Упоительно козырять поклонниками-тачками-причастностью-к-тусовке в юные годы, а с возрастом начинаешь понимать: цена любой медийно-фигурности — несколько сотен мимолетных взглядов и несколько десятков ленивых «вау, круто». Конечно, можно лезть вон из кожи и тогда взглядов будут тысячи, а количество «вау, круто» возрастет до нескольких сотен. Прокатит как доказательство того, что ты ЕСТЬ, что тебя ЗАМЕТИЛИ. Но в качестве дела жизни не подойдет, сколько на рейтинг ни фапай.
А с другой стороны — что оно вообще такое, это самое дело жизни? Вырастить чадо? Посадить пальму в горшке? Сделать ремонт в клозете? Занять кресло завотделом? Почему нет? Прекрасные ступени к душевному и физическому комфорту. Я и сама намерена делать ремонт, раз уж с детьми и пальмами полный облом. Главное — сделать, а не нарисовать в фотошопе и не снять постановочным кадром, чтоб было что показать. Лучше ПРОЖИТЬ, чем ПОКАЗАТЬ. Хотя понимаешь это не сразу, отнюдь не сразу.
В свои жалкие (прекрасные!) семнадцать-двадцать-двадцать-с-гаком какие, на хрен, виллы-феррари? Какие олимпы-эвересты? Сиди на своей кочке и не квакай. Лучше бы к сессии готовился, чем: а) чатиться в чате, б) играть в игры, в) в тусовке тусоваться. Не хочется становиться хикки, но… Прав был Уильям Блейк: «страшный мир со всех сторон». Душа просит защититься от него крепостными стенами — пусть бумажными, виртуальными, мнимыми, но хоть так заслониться от проклятого Багрового Ока, глядящего на тебя со всем демотиваторов с характерным прищуром «А что сделал ты?» И начинаешь обрастать слоями картонной жизни: там фотку в пафосной обстановке кинешь, сям на свою крутизну намекнешь — глядишь, и доползешь до имиджа восьмидесятого левела. Красив-ва!
Правда, не знаю, чем откликнется просмотр тыщасотой отфотошопленной фотки лет эдак через двадцать… Может, неловкостью за детские шалости. Может, вообще ничем. Все-таки постановочная картинка, под которой ничего нет, не вызывает ни переживаний, ни ассоциаций.
Поэтому я твердо надеюсь на свою память: пусть ловит и удерживает, как пахнет первая утренняя чашка кофе и цветущий каштан под моим окном, как удобно ложится в ладонь тяжелый поварской нож, как окутывается зеленым дымком апрельская даль, как толстой гусеницей ползет по водной глади речной ресторанчик — серебряный на серебряном, как хлещут по лицу волосы под морским ветром, как вздыхает под мостами вода в венецианских каналах, как гондольеры зазывно орут: «Гондола, прего, синьор, синьора!», как воробьи таскают крошки у туристов прямо в закрытых кафе, а бариста неубедительно просит не прикармливать засранцев — и тут же протягивает нахальным птицам расклеванную булочку. Люблю. Живое.
