Хлеб я всегда почему-то пеку под утро. Видимо, это нормальное хлебное время — предрассветное. Пыталась ставить хлеб днем и вечером, но всегда что-то мешало. То дрожжи не разморожены, то по работе звонят, то в ЖЖ холивар приключился и я срочно должна раздать всем сестрам по серьгам, а всем братцам по яйцам.
В любом случае опару я поставлю к полуночи, а в печь хлеб посажу в полпятого. Видимо, таково желание хлеба и не мне супротив него идти.
В общем, у хлеба, который я пеку, такой норов, что не дай боже той маце, как говорится. К первой зорьке ты, хоть и сова совой, уже вся изведешься, искуришься, испишешься, исчитаешься, выйдешь на лоджию проветриться, чтоб не заснуть и не спалить эти злосчастные три багета размером, который в моем детстве назывался «полбатона» — а над Москвой рассвет. То есть полное небо ужасающе слащавых, голубо-розовых, пеленочных тонов. Небо — оно такое. Ему слащавости стесняться не приходится. А поскольку нет у меня столь продвинутого фотоаппарата, чтобы передавал все эти бесстыдные акварельные игры цветами сексуальных меньшинств, то стою я и обоняю утренний, ненадолго свежий туман. Свежие туманы над столицей, сами понимаете, не задерживаются.
Однажды я заснула под утро — в тот день ничего не пекла, «полбатона» хватает на сутки и даже дольше. Но повеяло от соседей всесильным ароматом утренней выпечки — и я вскинулась, точно старая полковая лошадь, заслышавшая зОрю: что ж я дрыхну-то? трубят! Спи, лошадка, спи, не твой это полк, не твое печево, не твой рассвет…
Наверное, хлеб специально так подгадывает, чтобы показать мне все странности тонкого мира, случающиеся с толстым миром исключительно на рассвете и больше никогда. Например, только что мимо моего окна пролетела чайка. С тех пор, как свалка у Каменной плотины в паре кварталов от моего дома превратилась в элитную зону (скорее зеленую, чем жилую), чайки, словно викинги, покинули здешние края и отправились искать счастья и поживы в менее вылизанных районах. Но я, несмотря на все удобство проживания не рядом со свалкой, а рядом с зеленой зоной, скучаю по чайкам.
Мерзкая, в сущности, птица, натуральная летучая крыса — а как, сволочь, в полете смотрится! Как воплощение свободы и чистоты. Вот что значит имидж.
Туман наползает, убеляет сединами шпиль ГЗ МГУ (действительно немолодой) и Пьяную Муху на Поклонной горе (вот этого не одобряю — она ж моложе меня, эта муха-церетелюха). Густым глупым голосом басит внизу дворник. Небось сердит на весь мир: все дрыхнут, а он один мети, хотя чего тут мести? Каштаны давно отцвели, а липы цветут на параллельной улице. Оттого и стоит, и кричит дворник в пространство: «Ле-ох! Ле-о-о-оха-а!» и даже нежно подсвистывает, точно поросенка подзывает. Как замолчит — пора над хлебом верхнюю горелку зажигать, дабы придать багетам загару. Таинственный Леооха отзывается всегда вовремя, подозреваю, что это пекарь из пиццерии напротив. Вернее, из разогревочного пункта. Ибо то, что там зовется пиццей, в моем доме зовется отстоем. Хорошо хоть Леооха вовремя подает сигнал о необходимости пойти проверить мои хлеба.
Все-таки правы итальянцы, деля свой сон между дневной сиестой и ночными… как бы это помягче-то выразиться? Я тоже сплю в сиесту, хотя у меня под окнами зорю трубит один-единственный друг Леоохи. Зато у итальянцев вместо Леоохиных дружбанов по утрам чайки орут. Московские чайки немые, даже если и подают голос где-то на свалках и на Речном вокзале — разве ж это голос? «Все равно что плотник супротив столяра!» (с) Вот венецианская чайка гаркнула мне в ухо в пять нуль-нуль в первый день пребывания в городе счастливом, Веденце славном — и я проснулась мгновенно. А ведь накануне, перетащив наш с Боевой Мышью чемодан через стопицот мостов в попытке найти палаццо Гварди, описанное во всех путеводителях, пообещала сдохнуть к утру.
Хлеб поспел. Щас я на горбушку мягкой перченой брынзы намажу и ка-ак вопьюсь в бок, глазами отыскивая в банке с маслинами самую ядреную!
Шучу. Хлебу еще полчаса вылеживаться, отдыхать под полотенцем — только после этого корочка перестанет трескаться под ножом и можно будет отхряпать законную четвертинку пекаря.
