Не обессудьте, но и вторая часть не последняя. Я бессовестно пользуюсь редкой возможностью показать на конкретном примере, что такое настоящая, взрослая литературная композиция. А то на пальцах объяснять дохлое дело, потом знай себе живых и веселых созданий банхаммером гоняешь.
Разбирать сюжет хорошо написанного произведения — работа в некотором роде неблагодарная и зачастую бесполезная: ведь последовательность (и непоследовательность) событий в романе чрезвычайно прихотлива. Существуют многоуровневые, случайные, обратные и закольцованные последовательности. Существуют многосюжетные произведения, где не всегда поймешь, какая из линий основная. Существуют произведения, где фабульное действие не совпадает с сюжетными линиями. Словом, чего только не учудят авторы взрослой литературы, не считающие нужным заигрывать с невежественными школоло.
В то же время объяснять азбучные истины — это так скучно… Поэтому было искушение не морочиться с сюжетом и заговорить сразу о стиле и образах. Однако сюжет — тот самый камень преткновения, о который запнулось изрядное количество читателей, провалив попытку свести события к одной-двум, максимум трем сюжетным линиям. Почему не больше трех? А потому что гладиолус. Видимо, больше в оперативную читательскую память не помещается.
Меж тем «Школа в Кармартене» — роман, а не повесть, количество сюжетных ответвлений здесь явно больше трех. Хотя основных именно три. Не знаю, почему и этот уровень представляется публике непреодолимым. Возможно, даже мое скептическое мнение о современном читателе устарело, требуется еще более скептическое.
«На Рождество в школу был приглашен святой Брендан из Керри, чтобы рассказать ученикам о разных сложностях, которые встречаются в жизни. Собственно, Мерлин каждый год приглашал в школу под Рождество кого-нибудь из святых, чтобы молодежь не отрывалась от реальности«.
Линия Мерлина. Чудак, древний, как сама история человечества, постоянно напоминающий нам: время не то, что мы о нем думаем. История не такова, какой кажется. И школа — не то, что о ней вообразили чинуши из Министерства. Мерлин — своего рода Метатрон времени. Линия, в которой он действует активней всего — это линия противостояния Школы Министерству, противостояния времени — человеческому желанию упростить стихию до себя.
«– Мне неловко просить вас, Оуэн. Вы так загружены… Но займитесь же наконец этим чертовым расписанием!
– Что с ним сделать? – деловито спросил Мак Кархи.
– Э-э… там обнаруживается ряд предметов… не совсем… э-э… лояльного вида. Искусство забвения, топография волшебных холмов, спецкурс по ползучим этим самым… растениям. Преображение стихий. Потом некоторые языки у нас… того… кхе-кхе…
– Что некоторые языки? – попытался уяснить Мак Кархи.
– Да что? Мертвы уж давно, – раздраженно сказал Мерлин, дивясь непонятливости собеседника. – Вы уж их там как-нибудь соскоблите со стены-то. Временно.
– Но, учитель!.. – воскликнул Мак Кархи. – Ведь нет запрета на изучение мертвых языков!
– А, нет? – обрадовался Мерлин. – Фу-у, слава Богу. Гора с плеч. А то, знаете, каждый раз не знаешь, чего ждать. То, помню, однажды стирали все, что какой-то религии противоречило, не помню уж какой, в другой раз – все, что намекало на отношения полов, – да, почему-то, я сам поразился; упарились мы тогда страшно; потом еще был случай, не помню, в чье правление, мракобесие царило неописуемое: все чистые науки, вроде химии и физики, пришлось в какую-то кабалистику переименовывать!.. Да. На моей памяти всякое было«.
Можно представить, сколько всего было на мерлиновой памяти, начиная с войны между племенами и продолжая святой инквизицией. Каждому времени — свое мракобесие! И следование великим и священным традициям, постепенно утрачивающим смысл.
«Курои, по крайней мере, признает письменность, а ведь многие в его области и слышать не хотят об этом позднем изобретении! Тезисы на конференцию в виде гонца присылают. А его корми еще!.. Так нет же, уперлись – только устная передача сакральных знаний! А ведь так любое знание сакральным станет – как поучишь его с учениками наизусть веков пять-шесть, попередаешь устно, смысл-то и это… ищи-свищи!» — объясняет Мерлин не только коллегам-преподавателям, но и всем, кто готов понять.
Чиновники, разумеется, в число понимающих не входят. Они присылают комиссию за комиссией из своего чиновничьего логова, пытаются действовать по инструкции (со стихиями? по инструкции?), норовят обезопасить юные умы от… собственно, от ума. И вовсю ищут преступных мотивов для непохожести Школы на прочие учебные заведения. Да не каких-нибудь, а понятных им мотивов.
«– Входящий в состав комиссии специалист по психиатрии уверенно сделал вывод о том, что все люди, которых мы слышали, абсолютно вменяемы. Для меня давно не секрет, что весь этот балаган имеет политическую подоплеку. Благодаря последним выступлениям в парламенте Национальной партии Уэльса нам стали ясны некоторые тенденции среди валлийских экстремистов. Ими планируется отделение валлийской системы школьного образования от лондонского министерства и в перспективе, очевидно, отделение Уэльса в целом от Великобритании. И если вот эта вот… – он поискал слово, – одиозная демонстрация своей независимости устраивается в рамках все того же протеста, то я попрошу вас уяснить себе следующее: с завтрашнего дня мы начинаем повторную переаттестацию, и если только мои специалисты еще раз услышат здесь то же самое, дело, скорее всего, кончится закрытием школы. И еще у вас будут неприятности лично у каждого. Крупные неприятности. Поэтому я советую вам серьезно подумать, что и как отвечать на собеседовании во второй раз. Вы очень рискуете, коллеги«.
Мотив политического отделения Уэльса (и без того культурно и исторически обособленного) от Англии — штука удобная, как всякий жупел. Продемонстрируй его — и больше ничего не надо. Можно вызвать у властей опаску и желание прикрыть заведение, а то как бы чего не вышло. Такая старая, старая подстава…
«– Перед нами разыграли целую комедию, призванную намекнуть, что мы находимся среди людей с гораздо более древней культурой, со своими обычаями и традициями… – поморщился Зануцки.
– Валлийскими? – спросил кто-то.
– Да, валлийскими, и еще каждый из них – со своими собственными обычаями и традициями! – уточнил Зануцки. – Розыгрыш был подготовлен настолько тщательно, что даже включал в себя какие-то языки, на которых им якобы удобнее и приятнее говорить, чем на английском! Во все это были вовлечены дети! Нам хотели показать, что мы при всем желании неспособны их инспектировать, что мы просто не доросли до них по росту! И вот эта вот гадкая великанша иллюстрировала именно эту идею!..
– А козлы? – напряженно спросил замминистра.
– А уж на этот вопрос каждый должен ответить себе сам! – резко сказал Зануцки«.
Действительно, для чего и говорить на родном языке, как не для розыгрыша нескольких невежественных чинуш. Знакомая логика? Время идет, меняются страны, а чиновник каким был, таким и остается. Как будто он не человек, а голем бездушный, действующий согласно инструкции, вложенной ему в пустой череп. И инструкция эта придумана не то в Древнем Шумере, не то в каменном веке.
Жизнь преподавателей тоже представляет собой отдельные сюжетные линии.
Линия Змейка. Змейк, до забавного похожий на Снейпа, предстает перед читателем в самом невыгодном свете. Он, похоже, отравитель и предатель, палач и садист, ненавистный многим из преподавателей. Ужас что он творил в историческом вчера!
«– Страшная опрометчивость – назначать Змейка ответственным за прием комиссии, – убежденно говорил профессор Финтан.
– Конечно, школьный учитель химии – слишком скромная роль для такого дарования. Я великолепно помню, – грохотал Курои, – как при возвышении Кромвеля он, ни с кем не прощаясь, отправился в Уайт-холл и делил там свое время между пирами и забавами…
– Между казнями и экзекуциями, я сказал бы, – поправил Финтан.
– Между экзекуциями и забавами, – продолжил Курои, – пока я тут дочитывал вместо него его спецкурс!..»
Ну негодяй же, форменный негодяй! Безжалостный к студентам, к ученику своему богоданному, первому за многие десятилетия, если не за века. Что он творит с этим ясноглазым пареньком, пришедшим в школу с твердым и благим намерением научиться лечить овец! В частности, тащит его во времена великих эпидемий, в зараженный город. Где совершенно обычный лекарь дает будущему овечьему целителю совет, как пересилить страх и заставить себя делать то, что до́лжно.
«– Так что было в том доме, Гвидион? – спросил Змейк. – Может быть, вы наконец сформулируете это членораздельно?
У Гвидиона поперек горла стояло что-то вязкое, но ослушаться Змейка он не посмел и сформулировал.
– О, кожные изъязвления могут иногда выглядеть довольно страшно, – развел руками маленький врач, выслушав лепет Гвидиона. – Но это ведь все равно. Если в передней комнате что-то очень страшное с виду, то вы считайте… то есть представьте себе, что из дальней комнаты слышится детский плач. И входите.
…
– Пятеро было живых, – выдохнул Гвидион. – Троим я ввел сыворотку подкожно, глюкозу внутривенно, компрессы из ртутной мази на гнойники… И стрептомицин в двух случаях легочной формы…
– Я опасался, что вы не врач по призванию, – глядя на воду, отсутствующим тоном сказал Змейк. – Но если уж вы сумели переступить порог, полагаю, что дозы-то лекарства вы ввели правильные«.
Змейк доподлинно знает, что важнее — переступить порог или рассчитать дозу. Но автор продолжает пугать нас его беспощадностью. Как будто мы, дети третьего тысячелетия, не дадим в ней фору всем сумасшедшим гениям старины.
«Видимо, Риддерх и Змейк сидели на конгрессе рядом и переписывались со скуки во время неинтересных им докладов, потому что на полях сохранилось несколько фраз карандашом:
(рукой Змейка): Хорошо ли вы себе представляете тот эффект, который производит ваша сыворотка?
(рукой Риддерха): Представляю, я уже ее испробовал. Я понимаю, о чем вы, но это побочный эффект.
(рукой Змейка): Я думаю, что, наблюдая это, вы заметили, что с таким побочным эффектом основной уже не имеет никакого значения: пациент просто не доживает до той стадии, на которой можно было бы этот основной эффект констатировать.
– Наблюдал за чьими-то смертными муками? Это они называют «наблюдать побочный эффект»? – ахнула Керидвен.
Слова Курои на глазах наполнялись смыслом.
– Теперь я точно могу сказать, чем занимаются все выпускники Змейка, – сказала под вечер Морвидд дрожащим от страха голосом. – Они занимаются наукой«.
Нет никого, кто бы не запятнал себя во тьме времен преступлением или занятием наукой. В Школе преподают не ангелы, но они человечней всех, кто пытается подвести марксистский патриотический базис под административный восторг.
