О романе «Школа в Кармартене» Анны Коростелевой я собиралась написать еще год назад. Но, наткнувшись на выброс добрых чувств, не подкрепленных ни мыслью, ни умением, ни талантом, как всегда, увязла в извечном самиздатовском клею. Очередная, уже даже не сотая попытка объяснить разницу между пониманием и дифирамбом. Не знаю, насколько она была провальной. Я лишь пытаюсь объяснить: глупая похвала оскорбляет сильнее умной критики. Книга эта — лабиринт. Одно дело: стоять у входа и восхищаться его сложностью и совсем другое — пройти из конца в конец, открывая новые стороны и в книге, и в себе самом.
Но должна предупредить! В этом отзыве на диво большие цитаты, и я советую их все-таки прочесть. Во-первых, они прекрасны. Во-вторых, они прекрасны. В-третьих, они пре… представляют книгу лучше разборов, а мои комментарии к ним есть не что иное, как объяснение того, что внимательный (а главное, непредвзятый) читатель и так поймет. Но сперва, разумеется, убоится бездны премудрости. Так что воспринимайте их, как веревочную лестницу, спущенную в бездну. Не волнуйтесь, она бездонна, можно в любой момент отпустить и лететь. Это очень познавательно.
Сложность написания отзывов на шедевры, не говоря уж о сложности понимания шедевров как таковых, развернуто изложена в статье Максима Далина: «Шедевр – крайне пакостная вещь. Никакой графоманский шлак с ним в смысле пакостности не тягается, поверьте, хотя бы потому, что никакой шлак не делает больно и страшно и ничего нехорошего внутри тебя не приоткрывает. А шедевр, сцабака, может.
Он душу ранит – и это ещё не худший случай. Он может и вообще не тронуть, шедевр, или тронуть как-то не так, особенно если о нём никто не сказал, что это шедевр и классика. Потому что гладенькая графомань – штука простая, понятная, всем близкая, ни жарко от неё, ни холодно, от читателя она ни прозрений, ни откровений, ни самопознания не требует. А шедевр – он требовательный. На нём писатель выложился, душу себе в кровь изодрал – и от читателя теперь этого же нужно. Крови сердца. Вглядеться в себя. А для этого требуется опыт, духовная зрелость требуется, проницательность, мудрость…
А вся эта заумь встречается всё реже. Да и откуда взяться мудрости, если шедевр случайно попался в куче шлака – и нет никакой практики обращения с шедеврами? А все кругом щебечут, что от шедевра должно быть хорошо – высокое наслаждение, вдохновение, упоение… Но тебе – тебе лично – вовсе не хорошо, чтоб не сказать сильнее«.
Мало того, на читателя еще и издательский шаблон действует. Предположим, на слуху у всех очень успешный, чрезвычайно популярный автор. И отныне издатель требует от всякого автора, пишущего на сходную тему, не просто эпигонства — практически фанфика. Целый пласт эдаких недокниг, подражаний разной степени беспомощности обрушивается на публику, промывая ей мозги. В данном случае речь о Джоан Роулинг. Публика поневоле начинает верить: «про магошколу» — это как у Роулинг! Есть, конечно, Ле Гуин, но она отчего-то воспринимается как «Роулинг для снобов».
И вдруг появляется книга, написанная без всякого противостояния бобра и осла, без приключений и без подростковых разборок. Никаких ссорящихся факультетов. Никакой борьбы с ученической ленью и раздолбайством. Никаких преподов-злыдней, вымещающих детские психотравмы на учащихся. Более того, уследить за преподавателями нет никакой возможности, они прячутся за собственными речами и растворяются в них, как бы намекая: следите за нашими словами, а не за нашими образами. Пусть среди нас есть и красавцы, и красавицы, и харизматичнейшие персонажи, и великие маги со странностями — но мы не то, что вы видите. Слушайте, а не смотрите.
Читатель начинает паниковать, буквально. Он-то ждал совсем другого: еще одну Роулинг, ну хотя бы Ле Гуин, чтобы противостояние Тьмы и Света, чтобы избранные-спасители-поможители, чтобы «наши» и «не наши», няши и не няши, Хогвартс, Хогвартс, наш любимый Хогвартс, научи нас хоть чему-нибудь… А учиться-то тяжело. Приходится задаваться такими вопросами, на которые с наскоку не ответишь.
«– Если бы можно было так нацелить радугу, чтобы она, появляясь, всегда одним концом указывала: на места, где зарыты клады; на места грядущих катастроф, откуда людям лучше уйти; на детей, которым суждено великое будущее; на детей, которые, став взрослыми, принесут страшные беды; на пропавших людей, которых давно ищут, – на что бы ты ее направил?
– Святой Кольм Килле собрал всех птиц и обещал, что та из них, которая сумеет взлететь выше всех, станет птичьим королем. Орел честно поднялся выше облаков. Когда он совсем притомился, у него со спины вспорхнул притаившийся там крохотный крапивник и поднялся еще выше орла. Святой Кольм Килле без особой радости признал признал крапивника повелителем птиц, но в наказание прибил его к земле, так что тот теперь порхает по кустам и никогда не взлетает выше колена. Тебе кого-нибудь жалко в этой истории?»
И поди ответь без самоанализа. Заставить читателя разобраться в себе — высший уровень писательского мастерства. Но копание в себе процесс болезненный, он отпугивает всех, кто намеревался развлечься, проследив за сюжетом. А сюжета в том понимании, в каком он существует на пространстве развлекательной литературы, в шедевре, как правило, нет. Нам то задают неудобные, раздражающие вопросы, то развенчивают любимые народом иллюзии.
«– Чему только вас до сих пор учили? Безобразие! Теперь вспомните человека, отрубившего головы троим, в следующих один за другим поединках, в середине сражения. Кто это был?
– Какой-то выродок, – сказал Дилан, сын Гвейра, и никто не предполагал, что тут может быть иной ответ.
– Это был Мередах О’Дали, великий лирический поэт, которого клан МакДональдов приютил в изгнании. Тончайшая лирика разлуки, пронзительный гимн берегам Ирландии… Я не знаю, чем там с вами занимается коллега Оуэн на уроках поэзии, но мне стыдно за вас! Теперь: человек, который, как вы помните, спрыгнул со скалы, зайдя МакДональдам в тыл, раскроил голову их дозорному и затем сразился один против восьмерых. Кто это был?
Все живо вспомнили это перекошенное лицо, залитое грязью и кровью, но, наученные предыдущим опытом, помалкивали.
– Это был крупнейший мыслитель своего времени, Аластар, сын Фергуса из клана МакГлашенов, светило богословия и выпускник нашей школы!!! – окончательно добил их Курои«.
Вот так вот. Это оно, время, в котором жили исторические личности, поэты, ученые и мыслители, грубое и грязное, но по-своему прекрасное и притягательное. Главное — не требовать от него, чтобы оно припудрилось и причепурилось, подражая мифам и легендам читателю в угоду. Иначе за кровожадным ублюдком нипочем не рассмотреть лирического поэта или крупнейшего мыслителя — когда он, исполняя долг воина, рубит бошки и стоит на груде мертвых тел, залитый кровью.
Эпоха — не только оставленные ею хитросплетения слов и галереи парадных портретов. Пот, кровь, слезы и прочие телесные жидкости тоже того-с, должно учитывать.
Иногда автор позволяет себе позабавиться аллюзиями, которых не заметит лишь тот, кто «родоначальницу жанра» не читал. Учитель химии Тарквиний Змейк, узнаете?
«Змейк поощрял учеников к теоретическому эксперименту, а затем беспощадно комментировал то, что видел:
– На выходе у вас это соединится вот с этим и грянет, я полагаю, взрыв? – мимоходом замечал он. Гвидиона поражало то, как Змейк ухитряется, едва взглянув в их тетради, так точно описать сущность происходящего. Змейк умел, без задержки проходя между рядами, бросать на ходу:
– И тут вы, Горонви, сын Элери, оказываетесь с ног до головы в липкой черной жидкости, которая образовалась у вас оттого, что вы неверно разделили на четыре и не учли свойств первого элемента.
Проходя мимо Афарви, он, почти не глядя в его тетрадь, заметил вскользь:
– Последние пять минут вы дышите метаном. И по полу лаборатории течет вот эта часть вашего химического уравнения, про которую вы совершенно забыли.
Мельком задержав взгляд на Двинвен, грызущей перо над химической задачей, Змейк проговорил:
– Ваш эксперимент очень смел, но хочу предупредить вас, что полученное вами фосфоресцирующее вещество возгоняется и оседает на лицах собравшихся.
Иногда Змейк выражался загадочно. Так, заглянув однажды в бумажные вычисления Энид, он походя сказал:
– Руки.
– Что руки? – испугалась Энид.
– У вас красивые руки, – скривился Змейк. – Между тем вы запутались на втором этапе вычислений, и если я что-нибудь смыслю в химии, вы вот-вот получите атомарный кислород. Мне жаль ваши руки, он оставляет страшные рубцы.
– Ой, – сказала Энид и густо зачеркнула все написанное.
Вообще, чем опаснее была ситуация, тем более краток был Змейк«.
Десять баллов с Гриффиндора! Ну и профессор Мерлин, чудак каких мало, неуловимо напоминает Дамблдора.
«Ллевелис стоял очень далеко от кафедры, с которой выступал Мерлин. До него доносилось:
– А герцог Лотарингский, который гонялся за мной по всей Франции, чтобы убить меня за то, что я якобы соблазнил его невесту? Да я даже не заметил, как она выглядела! Я просто спасал его от инцеста! Нда. Мы делаем свое дело. А любовь, она хороша для простолюдинов. Где-нибудь на мельнице.
– Боже, какой ужас! – простонал Ллевелис. – Какой бред! Разве можно такое о себе рассказывать? И, главное, он созвал всю школу слушать это!..
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – мягко произнес кто-то у него за спиной. Ллевелис извернулся, насколько позволяла давка, обернулся и увидел Кервина Квирта. – Поверьте мне, профессор Мерлин говорит более чем осмысленно. Он говорит важные и интересные вещи.
Ллевелис стал скрепя сердце вслушиваться. Мерлин тем временем говорил:
– Вот, к примеру, я. Что я? Заползу куда-нибудь в кусты и помру. И ведь самым нехитрым образом помру, а они начнут: «Скончался… величайший… нашей эпохи…»
Через две минуты Ллевелис уловил общую нить рассказа, а через три могучая мысль Мерлина начала разворачиваться перед ним во всем своем объеме. Он поразился тому, что мог прежде считать это бредом. Он повернулся поблагодарить Кервина Квирта, но того уже не было«.
Всякая могучая мысль прячется за иносказанием и самоиронией. Выраженная в лоб, она тонет в пафосе и неподготовленности слушателей. И в самом деле, как принять тот факт, что герцог, как и всякий представитель знати, не вправе любить кого любится и к тому же запросто может попасть в ловушку запутанных родственных связей? Понять сказанное напрямую легко — но как всякая простая истина, вывод с легкостью отбрасывается: что герцоги, не люди, что ли?
Мерлин, однако, не манипулирует учащимися, а попросту делится с ними собственным опытом. Каковой опыт имеет поистине сокрушительную силу и наповал сражает такие понятные понятные ученические амбиции.
«Ллевелис решил, что настал его звездный час. Он поднял руку, был вызван, встал, расправил манжеты у мантии и, рассудив, что его повествование только выиграет, если он изложит всю тонкую подоплеку этой распри, начал:
