Вчера глубокой ночью на волне глубоких же раздумий потянуло на кухню. В результате в три ночи испекла две дюжины йоркширских пудингов и только под утро легла спать. На завтрак потребовала йоркширский пудинг с малосольной семгой, сельдереем и яйцом всмятку. Это, конечно, не английский завтрак, но и не континентальный. В сереньком свете дня выглядит так идиллически-печально — прямо напрашивается, чтобы его сняли.
Будь у меня больше нарциссизма (так и слышу негодующее: КАК? ЕЩЕ БОЛЬШЕ?) и осветительный прибор для съемок (а вот об этом надо подумать как следует, вспышка, откровенно говоря, уничтожает художественность фото на корню), сделала бы цикл фотографий «Завтраки». Поскольку для меня момент осоловелого сидения перед монитором с любимой не-круглой тарелкой — самая важная часть дня. Именно за завтраком я начинаю работать. Всё, что бурлило в голове ночью, надобно изложить словами, иначе оно уйдет в трясину подсознания, ищи его там потом со слегой наперевес. Работать я могу и до вечера, и через два-три часа бросить записывать навеянное просоночным состоянием, но утро — время, когда балансируешь на грани сознания и подсознания, а значит, можешь достать из этих темных вод богатый улов. Если, конечно, повезет. И везению сильно способствуют правильные завтраки.
А вообще жаль, что у меня нет ни времени, ни азарта для художественного фотографирования. Я вижу красоту в обыденном, но покупать фотоаппарат с зумом и приличными параметрами в лом и дорого. Все равно на прогулку ничего тяжелее пятисот грамм не потащу, вешать на шею объектив, способный утопить трех Муму, тем более не стану. А приличная аппаратура, как на подбор, тяжеленькая и стоит, как крыло от самолета. Только и остается, что передавать увиденную красоту словами.
Особенно если учесть, в каких странных вещах я вижу красоту. Сама себе порою удивляюсь.
Слова неподражаемо хороши в том, чего не может никакая аппаратура — в передаче снов. Сны, надо сказать, есть неиссякаемый ресурс для творческого человека, тем паче для такого, который любит, знает и практикует мистику. Символов в любом сне — хоть закопайся, подсказок тоже хватает, да не всякий решится им следовать. Над расшифровкой сновидения можно провести целый день. И никакие сонники не помощь тому, кто видит сны заковыристые, с интеллектуальным подтекстом. Как я.
Например, приснилось мне в эту ночь, что я умерла. Спокойно так без трагизма и героизма умерла, во сне. Может, это вещий сон, а может, воплощение мечты — тихая спокойная смерть, на деле, есть великое благо, недаром ее называют «сном святых». Однако понимают ценность такой кончины лишь те, кто видел чужую мучительную агонию, а то и долгую болезнь. Единственный недостаток подобной смерти — все вокруг в шоке: как же так? еще вчера всё было хорошо! — и ты уже не в состоянии ничего исправить. Вот и во сне моем потянулись чередой печальные возгласы: «светлая память», «земля пухом», «святая была женщина, только мы этого не замечали» и прочие «на кого ты нас» — я бы растрогалась и прослезилась, кабы не была уже бестелесным призраком. А их — нас — ничто не трогает.
Но главное ощущение было — свободы. Огромной, ни с чем не сравнимой и никому не нужной свободы. Она сама, собственно, и была залогом своей и моей никчемности. Когда ты свободен от всего, ты вдобавок еще и бесполезен. У тебя нет обязательств, нет целей, нет пути. Есть только броуновское движение вдоль и поперек бескрайней вселенной. Надо сказать, в живом теле от этих ощущений недолго и свихнуться, и инфаркт заработать. Но у меня была только бестелесность, деперсонализация и дереализация, которые в старину назывались «anaesthesia dolorosa», «скорбное бесчувствие». Хотя никакой скорби я не ощущала, просто моя жизнь отлетела от меня и была уже чужим достоянием. Другие люди придавали ей законченную форму, разговаривая обо мне на моих поминках. Я же была не в силах даже посочувствовать БМ, хотя живая я переживала бы страшно, что моя бедная Мышь осталась одна.
Это состояние было настолько диким и необычным, что я не сумела бы его оценить как восхитительное или, наоборот, отвратительное. Не испытывать тревожности, сопровождающей нас по жизни земной от внутриутробного развития до летального исхода — бестревожное существование ощущалось так, как если бы у вас исчезло тело.
Есть такие порождения телесных катастроф, как паразитарные краниопаги: на голове новорожденного ребенка помещается приросшая к ней голова его сиамского близнеца, лишенная тела. У последних краниопагов из двух рожденных имя дали только девочке, наделенной телом — Манар Магед. Ее сестра могла лишь моргать, пускать слюни и плакать, чем и занималась, пока ее не отделили от головы Манар — после чего бедная голова без тела покинула сей негостеприимный мир. И думаю, с облегчением. Так вот, чувство, что у тебя нет тела, и чувство, что тебе не нужно тело — совершенно разные вещи. Я чувствовала себя краниопагом, не не обездоленным, а безмятежным, у которого есть все и даже кое-что лишнее. В частности, та самая свобода, оставляющая меня в растерянности: чем же теперь заняться-то?
Будь я какое-нибудь МТА, непременно сделала бы из этого историю с попаданцами: упал, очнулся — эльф. Но я, славатебебоже, не оно, поэтому подумаю, что можно извлечь из пережитого, если действовать вполне профессионально.
Вот так и начинаются книги — со снов, приносящих новые, неизведанные, а то и непознаваемые для живого человека ощущения. Ну и с правильных завтраков, само собой.
