Из интервью тогда еще вполне свежего букеровского кавалера А. Снегирева: «— Александр, насколько я знаю, у вас есть две версии «Веры»: одна вышла в журнале «Дружба народов», другая — книгой в издательстве «Эксмо». Какую лучше читать?
— Безусловно, ту, что в «Эксмо». «Вера» вышла в журнале с очень плохой редактурой и корректурой. После этого даже уволили, как я слышал, корректоров. Это версия, за которую мне неловко. Но вот издательство «Эксмо» — я слышал, к нему относятся по-разному и с высокомерным снобизмом — но на самом деле ни одна запятая там не лишняя, не пропущенная и художественная редактура хорошая». Надо сказать, этот, как выразилась Синильга, полупокер волоокий уволил из журнала «Дружба народов» проштрафившихся корректоров. Обиделся, что над его безграмотной писаниной недостаточно поработали. А самому русский язык учить — корона свалится. Не писательское это дело. Как говорят фикеры: не бечено! пишите в личку!
Казалось бы, куда уж дальше? Гармония плохой задумки, плохого воплощения и плохого владения русским языком достигнута, однако совершенство и в отрицательном плане недостижимо. Всегда есть куда падать. В качестве доказательства приведу рецензию А. Кузьменкова «Мазл тов, цудрейтер! (18+)» на уже от…рецензированного мною А. Леонтьева. Уважаемый Александр Александрович, спасибо за упоминание меня, было очень приятно. ОПГ наше, банда погубителей русской литературы (посредством указания на очевидные и общеизвестные вещи) крепнет с каждым, гм, объектом дератизации.
Но позвольте и мне процитировать эту рецензию, а попутно прокомментировать достижения литераторов и сетераторов в плане унасекомления русского языка. А. Леонтьев, якобы преподающий русский язык и литературу, ежели его когда и возьмут в учебное заведение, плохому детишек враз научит: «сперма, смешенная с кровью»; «шприц с вич-инфецированной кровью»; «звук сливного бочка». Такоже пылкий вьюнош далек и от анатомии: в его произведении встретятся вам и «сложнейшие нравственные категории, рожденные сердечной бицепсой, похожей на инкубаторную селезенку»; и «распаленная мужская энергия, затвердевшая в пульсирующем сплетении мышц и сухожилий», упирающаяся и даже втискивающаяся сквозь белье… О да, на такое упорное стремление пещеристых тел мало, мышц с сухожилиями, впрочем, тоже — тут кость нужна! Бакулюм моржовый.
Изумляло и изумляет стремление к гиперкомпенсации (когда именно в области, где человек лишен каких бы то ни было талантов, ему и требуется преуспеть) у бездарностей. Ну не знает г-н Леонтьев, новый писатель-назначенец, ни русского языка, ни анатомии, а писать хочет именно это. С другой стороны, чего там телепаться-то? Как говорил один графоман, до смерти надоевший на литконах даже себе подобным: «Пока я свой роман редактировать буду, другие десять новых напишут». Обойма, друзья мои, обойма и прода — вот ключевые слова, открывающие путь к литературному Олимпу в виде грантов, премий, стипендий — или хоть грамоток в рамочках. «Ходи, чалый, ходи кругом, куда повод пустит…»
Как тут не сопоставить фаворитов гонок за литпремией с бескорыстными сетераторами (до поры до времени бескорыстными, пока их не заметит политическая группировка и не сделает из них Орлеанскую деву Васякину или сэра Галахада Прилепина). Я почему постоянно фикеров приплетаю? Потому, что врожденное отсутствие слуха у «самородков» дивно оттеняет патологическое состояние официальной, публикуемой и премируемой писанины. Сетераторская вольница вживую демонстрирует, что ждет русскую литературу лет эдак через двадцать, а может, и того меньше. В первую очередь упрочится вера писателей, будто знать русский язык необязательно. Во вторую — растет непонимание, какой образ вырисовывается из их, с позволения сказать, тропов.
Мы уже зрим в произведениях победителей нечто в сетераторском духе: «Огненно-рыжие волосы пышной волной спадали на плечи, точеная фигура – талию можно охватить двумя руками, широкие бёдра, высокая грудь, кожа, будто дорогой атлас…» — а читатель потом сиди и думай: у прекрасной девы талия в обхват была, как корабельное бревно?
«Окна смотрели на улицу слепыми пыльными прямоугольниками, похожими на рты задыхающихся людей». — Глядящие ртами — это уже вам не фикер, а подающий надежды писатель Леонтьев.
«Это даже смешно было бы, если б не их каменные мины и причина визита ко мне». — Фикер стопудово не поймет, что мина может быть и плохой, и хорошей, и взрывоопасной, и обезвреженной, но каменной она быть никак не может. Каменным может быть лицо или даже морда. Мина в таком контексте воспринимается как боезапас. А каменный боезапас нипочем не взорвется.
«— Найтнис, дорогой, ты сохранил нам две недели времени и горы трупов». — Хороший человек, горы трупов сохранил. Должно быть, на тушенку.
У литераторов-назначенцев подобное тоже в ходу: «Грозный подошел и перерезал горло, потом взял с железной печурки еще не высохшую вчерашнюю портянку и отер ей штык-нож. Запнул мертвое тело себе под кровать, сел на койку, скрипнув матрасом, достал из тумбочки банку тушенки и, открыв ее все тем же ножом, принялся за еду, поглядывая на часы».
Кузьменков верно замечает, что «к леонтьевской прозе намертво прилипает толстовская характеристика: он как будто обличает, но на самом деле наслаждается». В сетературе давно уже сформировался аналогичный «тренд» — гуро, каннибализм, кровькишкираспидорасило.
Мы видим, как тонкости литературного языка становятся чужды «признанным писателями». Интересно, скоро ли мейнстрим пробьет дно (снова) и станет предлагать читателю что-нибудь эдакое: «— Я скоро вернусь, милый, — обращаюсь к Амонису, который так и замирает, смотря на меня совершенно сбито»; «Амонис куцо кивает и делает серьёзное выражение лица»; «У меня же ещё имелись неразрешённые дела»?
«Маленький мальчик блуждал по подземному песчаному городу, встречая теней прошлого и выстраивая в своей голове по кусочкам историю канувшей в Лета эпохи…» — Отрешившись от несогласованных падежей, сравним неспособность фикеров запомнить: Лета есть река забвения, а не лета, не леты, не лето, — и неспособность всё того же Леонтьева запомнить общеизвестные исторические факты.
А. Кузьменков в рецензиях немало упоминает промахов, относящихся к обмундированию и вооружению (о да, в feldgrau садиконациста не сыграешь — злые эсэсовцы в серо-полевом вряд ли выглядели так щеголевато, как в черных кителях!). Признаюсь, я не знаток военной истории и атрибутики. Но кое-что невозможно не знать, даже если вы к истории ни малейшего отношения не имеете. Снова пример из леонтьевских «сюрпризов»: «Измученный Ван Гог снес себе голову из ружья». И, как я не раз замечала, аффтар с необъяснимым упорством не пытается хоть в ту же википедию заглянуть: как там этот, как его, помер-то? Надоела, видать, сетевая инфа, пока восстание в гетто по перекрестным ссылкам описывал.
Ну и, разумеется, общая слабость сетераторов и мейнстримовцев: красивые старинные слова!
«— Кого я вижу! — громко произношу с широкой улыбкой, подходя к ним и прерывая мага, который уже открыл рот, чтобы что-то сказать довлеющему над ним толстяку». — Филологи старательно поддакивают хвалитикам: русский язык развивается! Если «норот» решил, что «нелицеприятный» = «неприятный», а «довлеть» = «подавлять», то так тому и быть! Ну давайте, милые, не стесняйтесь. Что нам еще предложит «норот»?
«Мой дом, моя узница угнетала меня». — А отпустить узницу (раз уж слово «узилище» выучить не в состоянии) фикеры не пробовали?
«Его глаза смотрят на меня с безразмерным восхищением». — И некалиброванным восторгом.
«СудИя — сленговое выражение, не исправлять». — Действительно, старинный сленг — он такой старинный…
Итак, скоро ли писатели так же, как сетераторы, начнут врать нам, читателям, что их подвела автозамена на смартфоне, на котором они ваяют свою нетленку? Скоро ли начнут ставить на своей писанине пометку «не бечено»?
