Недавно заглянула, иначе не скажешь, в экран телевизора, где шел унылый ежевечерний сериал из жизни ментов-полицаев во главе с актрисой, некогда сыгравшей Маргариту в плохонькой экранизации булгаковского романа. Не стоило, ох не стоило режиссеру Бортко портить тем сериалом благоприятное впечатление, оставленное фильмом «Собачье сердце» — Москву ссей петербуржец понимает плохо, а женщин не понимает вовсе. Вот и выбрал на роль пылкой ведьмы Маргариты миловидное бревно по фамилии Ковальчук. Каковое бревно не ожило и в криминальном сериале. Только в инфернальной обстановке столетней давности Ковальчук была брюнеткой, мрачной, будто форель, а в обстановке полицай-криминальной стала форелью-блондинкой, пытающейся улыбаться. Улыбаться у актрисы получалось хреново.
Но дело не в Анне Ковальчук. Дело в том, что в сериале все, ну просто все сыскари непрерывно держатся за мобилы. Так и ходят с телефоном возле уха, так и играют хомо мобилкус.
И я вдруг призадумалась над тем, что люди нового века не такие, какими были мы, рожденные в СССР. Современный человек действительно живет с телефоном в руке. Он треплется по нему несколько, мне кажется, часов в день — и не только-не столько по делу, сколько в духе «Ой приве-е-ет! Как дела?». Словно барышня из рассказа Аверченко «Алло»: «Однажды барышня позвонила ко мне рано утром; было холодно, но я согрелся под одеялом и думал, что никакие силы не сбросят меня с кровати.
Однако когда зазвенел телефонный звонок, я, пролежав минуты три под оглушительный звон, наконец, дрожа от холода, вскочил и побежал к телефону, перепрыгивая с одной ноги на другую — пол холоден как лед.
— Алло! Кто?
— Здравствуйте. Вы уже не спите? Однако рано вы поднимаетесь; я тоже уже проснулась. Ну, что у вас слышно?
Перепрыгивая с ноги на ногу, я давал вялые реплики и после десятиминутного разговора услышал успокаивающие душу слова:
— А я очень хорошо устроилась: лежу на оттоманке, около горящего камина — тепленько-претепленько. Педикюрша делает мне педикюр, а я пью кофе, рассматриваю журналы и говорю по телефону; телефон-то у меня тут же на столе. Я кстати и позвонила вам… Алло! Почему не отвечаете? Центральная!!! Что это такое? Опять порча? Господи!»
В наши дни уже не надо стоять у телефонного аппарата, сотовая связь достанет вас везде, точно джинна из бутылки. Нынче барышни могут развлекать себя и находящихся с ними в одном помещении страдальцев разговорами содержательными, умными и интересными для всякого случайного свидетеля. Находясь рядом, лично я испытываю прелюбопытное желание убить незнакомого человека вычурным способом — засунув телефончик ему в глотку до самой трахеи. Описывая какие-нибудь кровькишки, непременно припомню это свое состояние в подробностях, и чувства злодея-насильника-убийцы предстанут перед публикой как на ладони.
Однако если говорить не о барышнях, будирующих моего внутреннего де Сада, а о книгах, то насколько интересна жизнь персонажа подвида хомо мобилкус? Представьте себе некую личность, которая:
— полжизни треплется по скайпу, жабберу, ватсапу, постит котиков и политоту, заполняет эфир копипастой и верит в собственную уникальность;
— в красивейших местах мира не любуется красотами, а делает селфи с кривым и оскаленным лицом на фоне памятников, полных презрения к селфиманам;
— всем своим существованием доказывает, что катарсис, ради которого, собственно, роман и затевался, данному существу заменяют фотоотчеты и лытдыбр;
— перед самоубийством чистит жесткий диск своих девайсов — или, наоборот, дублирует дорогие ему архивы (аккаунты в соцсетях, что ли?) на флешку.
Никого не напоминает?
«Характер такой барышни трудно описать. Она не обуреваема сильными страстями, не заражена большими пороками; она не глупа, кое-что читала. Если несколько сот таких барышень, подмешав к ним кавалеров, пустить в театр, они образуют собою довольно сносную театральную толпу.
На улице они же образуют уличную толпу; в случае какой-нибудь эпидемии участвуют в смертности законным процентом, ропща на судьбу в каждом отдельном случае, но составляя в то же время в общем итоге «общественное мнение по поводу постигшего нашу дорогую родину бедствия».
Никто из них никогда не напишет «Евгения Онегина», не построит Исаакиевского собора, но удалять их за это из жизни нельзя — жизнь тогда бы совсем оскудела. В книге истории они вместе со своими кавалерами занимают очень видное место; они — та белая бумага, на которой так хорошо выделяются черные буквы исторических строк».
Классики мастерски умели писать о жизни мелких человеческих частиц, образующих броуновское движение в историческом процессе. Роптание на судьбу отдельных ничем не примечательных барышень в их изложении трогало сердца. Однако с современными барышнями такое не прокатит. Одно дело — роптание на берегу, скажем, пруда, расположенного в регулярном парке, в свою очередь, расположенного у замка старинной архитектуры; и совершенно другое — роптание по выгодному тарифу (прилагается название тарифа, имя провайдера, телефон, e-mail и логотип компании) в вагоне, переполненном бездушным народом, каковой народ безуспешно пытается оглохнуть. И этот вопль, ввинчивающийся в уши: «Я сказала: НЕТ!!! Я не могу говорить!!! И мне все равно, что ты говоришь!!! Говори себе сколько хочешь, но я говорить с тобой не буду!!! Потому что не могу!!!» — и так по кругу минут… Да все время, пока ты едешь. Не спасут даже AirPods, их попросту не хватит на рабочий день и на дорогу туда-обратно в качестве глушилки для барышень.
Поневоле вспоминается надпись на дубе у так называемого Лизина пруда под стенами Симонова монастыря: «Здесь бросилася в пруд Эрастова невеста. Топитесь, девушки: в пруду довольно места!» — чтоб ты утопилась, думаешь. От твоих страданий только топиться. Ну или в крайнем случае вешаться.
Но вернемся к категориальному описанию подобных созданий. Всю жизнь они разрываются между таким виртом и эдаким — и нафиг тот реал. Так о чем же писать-то? Об их разговорах по выгодному тарифу? Об ощущениях при чтении френдленты? О пребывании в ватсапе? О восторге от получения груды лайков? О селфи в инстаграмме? Есть ли что описывать в электронном быту, принимаемом за бытие?
Я не то чтобы снобизму предаюсь — я предаюсь сомнению. Нормальному, в общем-то, чувству для немолодого человека, не поспевающего за современностью. Мир стремительно меняется, а мы не в силах понять ни его идеалов, ни его пороков. Всё какое-то чуждое, нездешнее, точно инопланетное. Хотя на деле это мы уже нездешние, мы пережили менталитет своего времени, а в новом не прижились. Кто-то люто-бешено ностальгирует по СССР (сколь ни удивительно, среди ностальгирующих немало молодежи), кто-то пытается заигрывать с племенем младым, незнакомым, кто-то рассчитывает стать гуру, живым классиком, культовой фигурой для поколения, которого не понимает. Ну-ну.
Наверное, поэтому современные авторы всем колхозом скопом ударились в «исторически-психологические» жанры, описывая историческое вчера. Например, середину прошлого века, о которой люди без специального образования знают примерно столько же, сколько о середине века позапрошлого, то есть ни черта. И начинаются ляпы вроде автобусов образца 50-х годов на улицах Москвы 80-х, пышные парики на дамах и девицах предперестроечных годов, Беллы Ахмадулины, блондинки собирающие многотысячные залы слушателей тогда же, в 80-х… Однако режиссеры, сценаристы, писатели не унывают и продолжают насиловать музу Клио в особо извращенной форме. Их вдохновляет тот факт, что телефонов возле ушей персонажей не наблюдается, в смартфон действующие лица не втыкают, а значит, контакт героев с реалом возможен. Пока возможен. Есть что снимать, есть что сыграть — «таможня дает добро»!
Ляпы по части матчасти не столь пугающи, сколь забавны. Зато непонимание психики, системы ценностей тридцати-сорокалетней давности удручает. Ощущение, будто ведешь беседу с пережившим ЧМТ и получившим из-за того гидроцефалию желудочков (о, я знаю, как это влияет на память — диссоциированной амнезией): воспоминания его похожи на паутину, в которой причудливыми мумиями висят реалии относительно недавнего прошлого, завернутые в истлевшие страницы давно прочитанного. Вскоре ты и сам готов предаться спасительной амнезии, лишь бы развидеть открывшееся тебе печальное зрелище чужого беспамятства.
Прошлое у нас юзают без учета очевидного. В частности, без учета того, что это все-таки прошлое. Что люди в нем — иностранцы, если не инопланетяне, в прошлом думают, чувствуют, видят, «перцептируют» по-другому. Чем далее, тем более по-другому. И, дабы осознать это другое, почти всегда требуется приложить немалое усилие, а уж коли вы вздумали изображать это другое, инопланетное прошлое, целиком, не только с его сексом и гардеробом, но и с его мышлением — у-у-у, сколько усилий придется приложить! Хотя… даже взгляд на любовную линию (откровенно презираемую литераторами-мужчинами в книгах литераторов — или литераторок? — противоположного пола) выдает в творческой натуре человека своего времени, а не того давно прошедшего, что описано в его произведениях. Отсюда и бесконечное удаление сеттинга с персонажами от реальности с ее плотью и кровью.
В одном посте, в общем и целом посвященном не историческим страстям, что приводят причастившихся им на шконку, а там и в вечность, но тому, о чем и я часто пишу — литераторам-современникам, наткнулась на рассуждение об Уайльде: «Письмо Уайльда ненаглядному Боззи из тюрьмы — наглядное доказательство того, как ужасно Уайльд далек был от обожаемых им и так хорошо изученных греков и римлян. Задница — какой бы совершенной она ни была — и есть задница, которая заслуживает не менее, но и не более того внимания, которого задница и заслуживает. Римлянин мог поставить памятник своему Боззи, утони тот несвоевременно в Ниле, но, при малейшем намеке на неприятности, Боззи отправился бы в Тибр с камнем на ногах. При этом, по социальному происхождению как раз Боззи-то и был римлянин, а Уайльд — римский Боззи, Антиной, игрушка, и задница. Ирландского выскочку греческому и латыни научили, а главному античному искусству — искусству пользоваться людьми — нет…» Как это далеко от любви уже и викторианского века, и эпохи романтизма, не говоря уж о веке новом, электронном!
