Френды удивляются: зачем я разбираю книги авторов, не просто мне несимпатичных, а скорее отвратительных? Разбираю так тщательно, как ни в каких медузообразных обзорах и даже конкурсных ритуальных танцах не разбирают. Мол, чего ради эту дрянь рекламировать, она же и на оскорблениях себе рейтинг поднимает? Ну, на бездоказательных оскорблениях легче всего подняться — таких, какие мамзель доминатрикс выдает в адрес того же Харитонова, он же Крылов: мол книга плохая, потому что я ее ниасилила, фу и бе, какашки-пиписьки. Это не разбор, это бабская истерика. А на истерике поднимется что угодно, и хорошее, и плохое. Самая плодотворная почва для славы — массовая истерика. Однако есть и другая почва. Засушливая, солончаковая, отравленная. И это — аналитика.
Друзья мои! Я понимаю, мы живем в эпоху информационной пены, когда большая часть потребителей информации пережевывает ее, словно диплодок подножный корм — не чувствуя вкуса, просто потому, что всю эту тупую массу нужно питать. Откуда-то берется вера, что тупая жующая масса — движущая сила любого производства, любой отрасли, включая искусство и науку. Но открою вам секрет: есть сила, которая солому ломит и инфу жует, а есть невеликое (в любую эпоху) количество острых и глубоких умов, способных и в мутном потоке сетевой информации узреть перлы мысли или отыскать пресловутый источник мудрости. Для них-то все лучшее и делается. Для них стараются аналитики, а вовсе не для стад диплодоков, сколь бы велики (размером) те ни были. Размер задницы одно, а размер мозга — другое. А уж когда мозговая деятельность дублируется нервным ганглием в копчиковом отделе позвоночника… Ну неинтересно специалисту работать для задниц. Этим занимаются СМИ.
Так что я продолжу очередной разбор очередной пошлости, назначенной нам в гении, а потом сделаю некие выводы. Для чего, собственно, все и было затеяно.
Упомянутый мною в предыдущем посте по тегу злыдень (телеграммный тег bookhate) пишет о «Памяти памяти»: «Неумный автор кокетливо обозвал свой опус «роман-с», хотя на самом деле жанр этого произведения — газетный (в лучшем случае, журнальный) фельетон, и место ему в конце интеллигентского или хипстерского периодического издания, где-то рядом с объявлениями о продаже удобрений и сканвордами. Но люди пишущие и алчущие внимания через какое-то время уже не могут обойтись без таких вот несмешных шуточек и каламбуров. Ну вот, значит, представьте необязательный и пошлый фельетон и мысленно размажьте его до объема в 400 страниц меленьким шрифтом формата А5 (то есть это где-то 700, если нормальным). Представили? Надо сказать, что градус повествования мадам Степанова держит ровно, на протяжении всех страниц не оставляет ощущение, что вас пытаются утопить в ванне холодной манной каши с комочками. Так что чтение серьезное, не для слабонервных. Однако, поскольку сия заунывная песнь вся поется на одной ноте, страницы можно пропускать в любом количестве или же произвольно менять местами без малейших последствий».
Я поняла, что напоминают мне книги всех (пока без исключений) лауреатов «ведущих литературных премий лучшей современной литературы». Они напоминают сюжет, который использован Вуди Алленом в рассказе «Квитанции Меттерлинга» — но только лишь сюжет. Ни острого взгляда, ни наблюдательности, ни чувства юмора Аллена лауреатам нашим не достичь, пиши они хоть по пудовому роману в год. Панфрейдизм и блохоискательство, блохоискательство и панфрейдизм.
Вуди Аллен идеально передает восторженный тон современного критика: «Наконец-то издательство «Жюлик и сыновья» выпустило в свет первый том собрания прачечных квитанций Меттерлинга («Ханс Меттерлинг. Собрание прачечных квитанций». Том I; 437 стр.; XXXII стр. предисловия; предметный указатель; 18 долл. 75 ц.), включающий в себя научный комментарий Понтера Айзенбуда, известного исследователя творчества Меттерлинга. Можно только приветствовать разумное решение опубликовать первый том, не дожидаясь окончания работы над всеми четырьмя томами этого фундаментального издания. Появление блестящего, безупречного в научном отношении труда положит конец досужим обвинениям, будто бы издательство «Жюлик и сыновья», неплохо заработав на публикации пьесы Меттерлинга, его романов, записных книжек, дневников и писем, намерено и впредь стричь купоны на той же ниве. Как же ошибались злопыхатели!
Уже самая первая квитанция:
трусы 6
майки 4
носки голубые 6
сорочки голубые 4
сорочки белые 2
Не крахмалить!
представляет собой замечательное по глубине введение в творчество мятежного гения, которого современники называли «Пражский чудила». Черновики первой квитанции создавались в период работы над «Исповедью сырной головы», сочинением ошеломляющей философской мощи, в котором автор не только доказывает ошибочность взглядов Канта на Вселенную, но и отмечает, что за свой труд не сумел получить ни гроша. Отвращение к крахмалу весьма характерно для рассматриваемого периода жизни Меттерлинга. Обнаружив, что белье, указанное в квитанции N° 1, было все же туго накрахмалено, мэтр впал в глубокую депрессию. Его квартирная хозяйка, фрау Вайзер, сообщала друзьям: «Герр Меттерлинг уже несколько дней не выходит из комнаты и рыдает над трусами, которые накрахмалили вопреки его воле. Как известно, Брёйер {1} уже указывал на связь накрахмаленного нижнего белья с постоянно мучившим Меттерлинга подозрением, будто некие толстощекие личности распускают о нем злонамеренные слухи (см. «Меттерлинг: параноидально-депрессивный психоз и ранние квитанции». Изд. «Цейс-пресс»). Тема нарушенных указаний прослеживается в единственной пьесе Меттерлинга «Удушье», герой которой Нидлман по ошибке прихватил с собой в Валгаллу заговоренный теннисный мяч».
Так и здесь летают по страницам клочки какой-то переписки, бумажки и фотки с забытыми тенями, давно сошедшими в Аид, вязаные кошелечки с девичьими тайнами, вазы с салатом, бокалы с газировкой… Модный нынче ностальгический тон: «Мы бывали на Таити… Не то, что всякие уроды… У нас было особливое прошлое».
Однажды мама вдруг показала мне, пятнадцатилетней, вещь, которая мне не попадалась, сколько я ни рыскала по дому в поисках любопытных находок. Это был маленький, с пол-ладони, воздушным кружевом вывязанный кошелек, а внутри что-то твердое: сложенный вчетверо, треснувший на сгибах листок бумаги. Там, в самой середке, было аккуратно написано «Виктор Павлович Нелидов». Моя бабушка Лёля, дочь Сарры, всю жизнь носила этот кошелечек в кармане сумки, которую прижимала к боку. Я стала расспрашивать, мама не знала, кто это. Я настаивала: а как это надо понимать? Вот так и понимать, сказала мама, и на этом разговор кончился. — У каждой женщины имеется фиксация на каком-нибудь человеке или какой-нибудь фигне. Не можешь сделать из этой квитанции историю — зачем тогда суешься со своими квитанциями к публике? Чтобы сообщить, что твоя тетка была всю жизнь помешана на каком-то Нелидове? Что женщина может всю жизнь помнить свою первую или не первую любовь? Ну вы подумайте, какая новость.
И, разумеется, воспоминания о «советском застолье» — на этот раз, о боги творческих находок, не на Новый год, а на «восьмомарта». Праздник, который, признаюсь, интеллигенция в массе своей не праздновала, хоть мимозы-тюльпаны и раздаривала исправно. Чем-то интеллигентам все эти Розы-Клары, всплывшие в пене революционной борьбы в день обретения мощей святой Матроны Московской, были несимпатичны. Да и пост некоторые блюли.
Тетя Галя умерла под вечер 8 марта, в советский праздник мимоз и открыточных утят, — один из табельных дней, когда в нашей семье было принято собираться вместе, раскладывался широкий гостиный стол, газировка лилась в темные, рубинового стекла, бокалы, присутствовали четыре непременных салата, морковный с орехами, свекольный с чесноком, сырный — и великий уравнитель оливье. — Уравнителем чего служит оливье? Социальных слоев? Менталитета православных, атеистов, иудеев и просто пролетариев? Так и лезет из мамзель Степановой гордость за свою «еврейскую аристократию», которая могла бы и не оливье есть, а крабовый, но уж так была демократична, так «была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был»…
И опять вспоминается мне Вуди Аллен, еврей, непочтительный к страданиям еврейства: «А вот и он, прямо со Стены Плача».
Отторжение возникает не только при виде того, как чванится и жеманится автор, но и от степановского невладения русским языком, которое аффтар пытается замаскировать под паремии, устойчивые фразеологические единицы, выражения дидактического содержания. А иной раз даже и не пытается. Как вы, наверное, помните по ее, гм, стихам из прошлого поста, имеется странное представление о собственной способности к языкотворчеству (каковая способность проявляется в безвкусном и глупом коверканье русской речи).
Дом было не узнать, хоть я и не видела его никогда. Его широкое серое лицо было размордовано слоем цемента, прорезано витринами, и там продавали обувь. — Нет такого слова «размордовано». Есть «измордовано», мамзель усердно еврействующая незнайка. И где продавали-то эту обувь? В витринах? Анаколуф, столь любимый графоманами.
Детские руки несут свою добычу с молитвенной бережностью: одна ладонь осторожно и крепко фиксирует талию, вторая еле касается фарфоровых пальцев. Изображение черно-белое, и я не знаю, какого цвета платье с вышитой вишенкой и разлапый бант на маминой макушке. — Слова «разлапый» нет, есть «разлапистый». И глагол «фиксирует» в подобной фразе — канцелярит. Вместо него следует употреблять слово «сжимает». Сначала стиль научитесь «фиксировать», а там уж лезьте в языкотворчество, самонадеянное вы ничто.
Через шестьдесят лет в памяти архива останутся только женщины: Сарра Гинзбург и Сарра Свердлова, «маленькая Сарра», сестра своего брата, на лавочке у Дома старых большевиков — две седые дамы в толстых пальто греются на зимнем солнце, прижав к животам старообразные муфты. — «Старообразный» — эпитет человеческой внешности. Одежда и аксессуары бывают старомодными. Здесь уж и на эксперименты не спишешь — невежество кажет уши и издевательски ими помахивает.
Как говорят на желдоре, и далее везде. Читать бесконечный список барахла тети Сарры (или как там ее) можно только в состоянии, обозначенном в советском фильме: «Я зубной врач, я выдержу всё». Остальная часть публики «лучше пусть постоит в углу, вспомнит маму и всех родных».
