В ходе написания цикла постов о пошлости я обнаружила и разложила по полочкам много интересных для меня вещей. В частности, поймала себя на том, что перестала читать литературные новинки, разочаровавшись в модных писателях окончательно и бесповоротно. Чтение современной прозы для меня превратилось в трату времени, а почему, объясню чуть позже.
Сейчас скажу лишь, что из книг популярных авторов, лауреатов всевозможных литературных премий, я выписываю цитаты точно тем же способом, что и из разных фиков: открываю первое попавшееся произведение на сайте с «читать онлайн», нажимаю на любую страницу, читаю первый попавшийся на глаза абзац. И без затей отмечаю стилистические и фактические ошибки, а то и попросту идиотизмы. Вопреки подозрениям в моей чрезмерной придирчивости я не сижу сутками над этими замечательно, прекрасно написанными книгами, жадно выискивая скрупулы дичи и чуши. Видимо, оттого, что не так уж прекрасно они написаны, как клянется наша самая объективная, неподкупная и профессиональная критика.
Читать очередной «литпродукт» целиком, чтобы оценить его уровень, нет никакой нужды. Стиль в новинках вот уже лет двадцать неизменно плох, огрехов море, а повествование затянуто. Мне не требуется съедать весь окорок, чтобы понять степень его свежести. В процессе подбора примеров я даже на другую страницу редко перехожу — монотонные поля местечковых сплетен, заполонившие современную прозу, невыразимо скучны.
Современная литература целиком и полностью подчинена приемом, который называется «ретардация» (от лат. retardatio — замедление) — это задержка развития действия путем включения в текст внефабульных элементов: лирических отступлений, различных описаний. Ретардация должна подогревать интерес, а не гасить его бесконечностью отступлений от темы.
Как я уже писала в предыдущем посту на эту тему, нынешний прозаик на самом деле поэт-акын. Что видит, о том поет, уверенный, что все он делает правильно. Однако песня акына хороша в степи, где бескрайность сливается с безвременьем — но на телевидении или в средоточии городской «быстрой жизни» она кажется растянутой, бессмысленной и нудной. В песне акына тонет смысл литературного повествования — да и был ли он? Акыны прекрасно обходились без этого самого смысла, их национальной культуре оный не требовался. А русской культуре — требовался. В отличие от бесконечно множимых деталей. Как говорил персонаж фильма Вуди Аллена: «Соус нужен итальянцам, они слабые!»
Критик Александр Кузьменков писал, что современный литератор так и норовит скормить публике неинтересные сплетни о своем окружении. Зачем читателю знание о том, как писателева троюродная тетя прижила неизвестно с кем двоих детей? Мемуары знаменитостей, автобиографическая проза политиков, актеров и певцов, а также прославленных писателей, поэтов и художников может котироваться не как художественное произведение, но как откровенный рассказ об эпохе, о «звезде без грима» — а девушки и юноши (порой по возрасту приближающиеся к чеховской Мурашкиной), пишущие в днявочках про каждый нонешний денечек — они чем читателя порадуют? И есть ли смысл читать книгу, переполненную лытдыбром двадцати-тридцатилетней давности? Да еще, прости господи, этническим лытдыбром, который нам, рожденным при СССР, давно и преизрядно надоел.
Современный автор любит долго мусолить болезни свекрови, тети, дяди, деда, седьмой воды на киселе главгероя, а потом элегантно завершить надоевшую сплетню чем-нибудь «смищным».
Упыриха обычно просыпается раньше всех и выносит в сени свое бережно хранимое сокровище — изящный ночной горшок молочно-белого фарфора с нежно-синими васильками на боку и причудливой крышкой (Муртаза привез как-то в подарок из Казани). Зулейхе полагается вскочить на зов свекрови, опорожнить и осторожно вымыть драгоценный сосуд — первым делом, перед тем, как топить печь, ставить тесто и выводить корову в стадо. Горе ей, если проспит эту утреннюю побудку. За пятнадцать лет Зулейха проспала дважды — и запретила себе вспоминать, что было потом. — Вот и еще одна наша звезда женской прозы, Гузель Яхина, неотличимая от Алисы Ганиевой.
Как писал некто на фейсбуке: «В Казани снимают фильм по весьма посредственной книге Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза». Специально для съемок к Казанскому университету завезли грязь, дескать, вот какая была грязная немытая Россия». На что писатель Михаил Харитонов высказался весьма ядовито: «Милые мои, ВСЮ ГРЯЗЬ в Россию завезли и развели специально. Прежде всего человеческую — ну и натуральную тоже. Её тут пестуют и лелеют. ВСЯ СУТЬ в этом». При всем моем двойственном отношении к Харитонову как к автору не могу не заметить крупиц истины в его жестоких словах. В Казани (где я бывала в детстве, в 70-х годах) мостовые были выложены брусчаткой. Никакой особой грязи на центральных улицах не было, мостовые мели, а то и мыли. Врет ваша Гузель и врут ее экранизаторы. Очередная заказная, грязная (причем буквально) кинематографическая ложь.
Акынова печать стоит на восточных девах-МТА, кормящих публику скучными, а порой тошнотворными подробностями жизни героинь. Наверняка кто-то пожмет плечами: ну вставляет писатель в текст маленькие заметки о смешной или страшной местной жизни, повествую о бытии через быт — именно это и называется атмосферой места действия, разве нет? Кабы то были небольшие яркие фрагменты — так нет же. До цитаты и после цитаты расстилается море подробностей о жизни персонажа (в журналистике это называют кирпичом — преогромный кусок текста, который ничем не разбавлен и вряд ли продержит внимание читателя столько времени, чтобы его осилить с начала до конца).
В последние годы в литературной тусовке в моду вошли книги, состоящие из бесконечных отступлений про семикисельную родню и «народные обычаи». Современная литература утопает в развесистой клюкве, предназначенной специально для русских литературных премий. В них определенно имеются квоты на награждение вот этого всего, народного и национального.
Есть восточные народные-национальные «опусы на премию», есть еврейские. И то, и другое очень интересно русскому читателю. Он прямо жить не может без местечковых сплетен Махачкалы и Ташкента, Биробиджана и Израиля. Как говорил герой фильма все того же любимого мною Вуди Аллена: «А вот и он — прямо со Стены Плача». И даже те авторы, которые притворяются, будто понимают, насколько читателя достали, не считают нужным подсократить сладкие воспоминаньица о далеком детстве.
Его невестка, родив вместо ожидаемого сына недоношенную девочку, все-таки упрямо назвала ее Зиновией — к ужасу и возмущенным воплям всей еврейской родни.
У евреев запрещено называть новорожденного в честь еще живущего человека. Считается, что этим ты как бы намекаешь живому, что ему уже есть какая-никакая замена поновее и он может быть свободен от занимаемого на земле места… — И так далее, и так далее, и так далее. Страницу-другую о реакции родни на имя «Зиновия» — притом, что этих трех фраз более чем достаточно. Но автор так тянет эту резину, что поневоле заметишь: да он просто нагоняет объем! «Краткость сестра таланта, но мачеха гонорара».
И так, под обиженные причитания еврейских теток и дядьев, прожили они — Зяма и Зяма — во взаимном обожании целых девятнадцать лет, до того дня, вернее, утра, когда дед не проснулся, не открыл глаз, не вставил новенькую дорогую челюсть, не крикнул на всю квартиру: «Мамэлэ, иди послушай этот сон, ты лопнешь со смеху!»
Он умер во сне мгновенной легкой смертью праведника, с вечера… — да, по-видимому, без этой детали не обойтись, — с вечера вымыв ноги. — Так пишет популярный женскопрозаик Дина Рубина. У Рубиной все детали страсть какие важные. Еще бы понять, отчего они так важны: для национального самоутверждения, что ли? Ведь и у русского человека идти на смерть чистым было правильно, но коли срок настал, умирали и с немытыми ногами, и с немытым телом.
Пресловутое «да, по-видимому, без этой детали не обойтись, — с вечера вымыв ноги» в наши дни вошло в плоть и кровь обновленной занудством прозы.
Еврейский казак и реципрокный альтруист Александр Мелихов-Мейлахс кокетничает с читателем в своей «Исповеди еврея»: «Я могу (и очень хочу!) тянуть повествование бесконечно, как сладкий корень, хотя прекрасно сознаю, что воспоминания о босоногом детстве — один из самых несносных жанров советского казенного народничества. Но только так и удается хоть на полчаса вкусить иллюзию, будто не все проходит безвозвратно, что кое-что можно извлечь из загробного существования — пусть кривым и облезлым, как мой зеленый горшок. То, что нам по глупости кажется победой жизни, — на самом деле только мимолетный перевес памяти, на мгновение вырвавшей у тьмы какой-нибудь клочок драгоценной для нас жизни, чтобы в следующий миг кануть во тьму вместе с нами». После чего автор сворачивает в такие дебри и бездны своей личной иллюзии бессмертия, что Волдеморт на куче трупов и крестражей кажется милым и наивным, словно олень Санта-Клауса.
…увечный абрис моего папы Яков Абрамовича, самой бодрой в городке походкой спешащего домой по ослепительному переулку среди растрескавшихся заборов, иссохших плетней и гораздо более степенных в сравнении с ним кур… — Кур, степенных в сравнении с иссохшими плетнями? Очередной руссконеговорящий писатель, забывший, а может, не знавший никогда, что «степенный» значит не то же самое, что «дородный». «Степенный» — это «важный и серьезный, отличающийся основательностью поступков, достоинством поведения», а также «свойственный рассудительному человеку». Антоним этого слова — «суетливый», а не «иссохший» или «худой». Учили бы вы русскую речь, Александр Мотелевич, мать вашу.
…юмористически поблескивая совершенно круглыми окулярами, уменьшительными для зла и чудовищно увеличительными для добра. В пыли раскиданы ржавые разнокалиберные гири: парни, кто похуже, кто получше, корячатся под двухпудовкой. «А ну, вы, Яков Абрамович?» — подзуживает какая-то язва, — и папа без всякого видимого усилия возносит ржавую каплищу над своей бритой (Котовский) головой вверх дном, что умеет только силач Халит, ингуш.
«Да…» — выдыхают посрамленные, а папа, на ходу покрываясь шляпой, торопится к обеду, чтобы скорей бежать дальше по добрым делам: он должен был творить их беспрерывно, как крысы и фагоциты должны беспрерывно что-то грызть, иначе зубы прорастают им в мозг. — И снова море подробностей, от которых у читателя зубы прорастают в мозг. В отличие от крыс, у которых это попросту невозможно.
