Зигмунд Фрейд
Давайте-ка вернемся к теме «романа о тяжелой утрате», столь популярного в наше странное время. Особенно странно понятие пресловутой тяжелой утраты, сформировавшееся в современной литературе. Возможно, дело в том, что нынешние «мастерапера» по совместительству еще и «снежинки» (в это поколение, если верить социологам, входят люди в возрасте от 20 до 35 лет). Не спорю, времена меняются, понятия — тоже. Не стоит сравнивать утраты людей благополучного времени (по крайней мере для них благополучного) и комбатантов, пострадавших в ходе военных действий. Мирным людям страшны совсем другие несчастья, и не стоит несчастьями мериться. Фразы вроде «В войну и не такое терпели!» надоели еще моему поколению пятидесятилетних. Давайте поговорим о потерях мирного времени.
Для начала послушаем высказывание на сей счет Галины Юзефович: «Жертва, сумевшая худо-бедно переварить и интегрировать свою травму, кажется нам интереснее человека, с которым ничего дурного не происходило. Фитоняшка, похудевшая на пятьдесят килограммов, ценнее красотки, худой с рождения». На первый взгляд оно кажется вполне справедливым (невзирая на альтернативную грамотность выражений нынешнего критика; эта братия любит «вербальные неожиданности» типа «переварить и интегрировать травму»). Читать о человеке, у которого отродясь никаких конфликтов с миром и с собой не случалось, по крайней мере скучно. Конфликт есть законная компонента художественного произведения и повод для читательского размышления.
С одной стороны, советы «крестьянского образца» навроде «Корову бы ей, а лучше две» чрезвычайно полезны: тяжелым, изматывающим трудом можно приглушить даже психоз, не говоря уж о менее тяжелых расстройствах психики. Но каждую Анну Каренину коровам хвосты крутить не отправишь. Во-первых, коров на всех не хватит, во-вторых, самый простой путь разрешения проблемы — не путь в искусстве, это общеизвестно и неизбежно. Так что «выпороть, запереть, занять делом» отнюдь не способ создания сюжета в духе Томаса Мэлори, Вильяма Шекспира и Льва Толстого. Так что не будем обсуждать степень тяжести психотравмы (хотя порою очень хочется), а обсудим способ ее раскрытия в художественном произведении.
С другой стороны, чтобы похудание фитоняшки (хотя какая она, к лешему, фитоняшка с лишним весом в полцентнера?) стало завязкой произведения, нужно найти в клинической истории что-то еще, а не только сам факт похудания. Факт как таковой не годится даже для телепередачи из цикла «Как страшно жить с лишним весом». И средней унылости телерепортаж о процессе сжигания жира требует создания образа и сюжета. Скорее всего толстуха, «переварившая бывшую себя и интегрировавшая в фитоняшку», примется вспоминать ту самую Великую Психотравму, с которой начался ее путь к ожирению. Травля в школе, любовные неудачи, нервные срывы, приступы булимии, ненависть к себе и прочая, и прочая.
Но только от автора зависит, найдет ли он в этом что-нибудь интересующее публику. И даже не УЖЕ интересующее, а имеющее шанс ее заинтересовать. Для чего стоило бы взглянуть на ситуацию как-то по своему, а не просто ныть и колоть истерики. «Закати скандал, но не хнычь», — советовала в таких случаях Магдалена Самозванец. Польским афористам женскаго полу можно верить в данном вопросе, они записные, отборные стервы.
Надо признать, что инфантильное нытье становится повальным занятием современных литераторов. О прозаиках я уже писала, теперь скажу немного о поэтах. Принесли мне как-то интервью свежей кавалерши литпремии «Лицей» Васякиной… Знаете, это исповедь маленького человека наших дней. Очень маленького. Инфантила.
«Училась я очень плохо, мне было неинтересно. В то время в семье была очень сложная ситуация, я уходила из дома, пила пиво в подъезде, слушала сначала рэп, потом начала слушать «Гражданскую оборону», на самом деле я и сейчас ее слушаю по утрам, в общем, таких подростков называют трудными». — Видимо, во времена моей молодости трудными подростками были все, кроме совсем уж замученных гиперопекой паинек. Я считалась (и даже выглядела) хорошей девочкой из состоятельной семьи, но вот это всё мне отлично знакомо. Но я не думаю, что питье пива и любовь к музыке, отличной от классической, равно как и плохая учеба есть признаки бунтаря и маргинала.
«Я писала свои стихи о любви, смерти. Они были очень плохие, я совершенно не представляла себе, что такое современная поэзия… В школе я писала рифмованные, а в 19 лет это были уже не рифмованные, но больше похожие на то, что делают сейчас эстрадные поэты, участвующие в слэмах, и сетевые поэты». — И почему мне кажется, что ни черта в творчестве Васякиной не изменилось? Стихи ее по-прежнему плохи, а слэм… Что это вообще такое? Я всегда полагала, что слэм не более чем толпа на концертах, где зрители бурно контактируют друг с другом боками, плечами и задницами. Оно имеет какое-то отношение к поэзии, м?
«И потом случился скандал с одним феминистским фестивалем, в ходе этого скандала, хедлайнер фестиваля, обрати внимание, мужчина, начал травить меня в своем Фейсбуке и писать, что я плохая феминистка и плохая поэтесса. И текст разлетелся по Интернету, и на волне мощной феминистской поддержки я решила его печатать». — Девушка преотлично, на все сто использовала срач в тырнете. Хотя что такое «плохая феминистка», не знаю, зато знаю, что такое хороший пиарщик. К поэзии данная профессия имеет отношения не больше, чем слэм. Как, впрочем, и сама Васякина.
«До двадцати пяти лет я встречалась с мужчинами, но теперь я считаю себя лесбиянкой. Мужская линия у меня совершенно не прописана — как в жизни, так и в текстах. Сколько бы у меня ни было мужчин, я не помню о них ничего. Я готова вспомнить кто, зачем, как и что, но сказать, что я этих людей любила или хотя бы знала, я не могу». — Главное — быть «хорошей феминисткой». А это предполагает мизоандрию и лесбийскую ориентацию. Отчего-то подобные откровения всегда одинаковы и не кажутся искренними. Деловой такой подход к ориентации.
«Мы сидели в общежитии Литинститута в комнате поэта Никиты Сунгатова с Дашей Серенко, Галей Рымбу и Степой Кузнецовым и обсуждали фестиваль поэзии, который вместе готовили. В общежитии были кровати с панцирными сетками, я сидела на одной из них и качалась. Я качалась-качалась и тут остановилась и все про себя поняла. Все обратили внимание на то, что я перестала смеяться и задумалась, закричали: «Васякина, ты где?» А я поняла, что я все это время любила Полину!» — Не обессудьте, но рассказы такого типа у представителей разумных рас имеют место быть по пьяной лавочке. Видимо, О. Васякина решила покорить мир своей исповедальностью. Поэтому мы вынуждены слушать про какую-то Полину, до любви к которой Васякина докачалась, про изнасиловавшего ее Артема и про то, как некая Л. Агамалова, такая же деловитая бездарность, тоже состояла с Васякиной в половой связи. Спасибо, было очень интересно.
Готовый рецепт, как выразился френд, «воспетой критиками и критичками «правдой жизни» из премированного произведения» составлен из подобных компонентов, как то: «старые газеты, феминистические методички и самые простые, доступные васякинскому уму слезливые книжонки — и знакомые словосочетания выписываются в столбик; так и рождается премиальная поэзия, долженствующая вывести лапотную Россию на свет цивилизации». Ну да, нас кормят этим несуразным варевом несколько десятилетий кряду. И верят, что мы его все еще едим — вернее, хаваем. Иначе зачем критикам и критичкам так стараться навязать нам очередных васякиных с их «трудным детством»? Ну и что, что детство у страдальца/страдалицы было самое обычное, а своеобычная истерика по поводу подростковых проблем — не повод, чтобы описывать собачек с дерматитом и по факту сего воображать себя поэтом.
В рамках темы вспоминается мне некая особа, жаловавшаяся в моем журнале на то, как в юности (жалобщице было лет двадцать, так что юностью, видимо, именовался пубертат) мама не пускала ее гулять по ночной Алма-Ате в мини-юбке и при макияже, всю из себя красивую. Дева, разумеется, писала стихи. Не столь отвратные, сколь пущенные Васякиной «ветры ярости», но тоже весьма обиженные. О сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали… От писателечитателей (или читателеписателей, читающим чужую писанину, дабы сравнить ее с собственной) приходится ожидать примерно такого же уровня знания жизни. Владимир Лорченков резонно спрашивает: «Как может повествовать о настоящем что-то ненастоящее?» В современной литературе жертвы премии растления малолетних («Лицей», «Дебют», «Сопляк» и проч.), выступающие с рассказами о подонках, осуществивших над ними развратные действия сексуального характера, или о семейной бытовухе — едва ли не самые опытные. Монстры миропознания.
Литературное произведение и не требует от героя сверхопыта и суперобстоятельств. Он может жить как все, но тогда он должен думать не как все — или хотя бы его создатель должен думать не как все. Однако современная литература не только выдающейся судьбы, но и тонкости в осмыслении судьбы обычной не требует. Вместо образного ряда и сюжетных ходов нам, читателям, предлагается некое абстрактное страдание абстрактной Духовно Богатой Девы (любого пола). Притом, что офисная «снежинка», готовая страдать по пустякам, ах, простите, «рефлексировать» при виде нахмуренных бровок окружающих — так вот, эта страдалица охотно потребляет «в культурном плане» чернуху с садо-мазо. Эти фишечки — кровькишкираспидорасило, жесть и трэш — вызывают у благополучных существ приятные ощущения вроде гастроколического рефлекса. А критики любят порассуждать о значительности Великой Психотравмы Детства у задротохипстеров. Словом, права была Марыськина: если чем и выделиться, то истерикой.
