Для понимания смысла названия рекомендую прочесть статью Морозова в Rara Avis »Человек с топором»: «Особенно раздражает то, что едва ли ни в каждом критическом отклике господствует тошнотворный приподнятый стиль. «Автор вытягивает», «взгляд писателя поднимается выше и выше». Простой текст, который призван разъяснить — хороша книжка или плоха, стоит ли ее читать, превращается в какую-то нескончаемую оду великой мудрости и прозорливости автора, его моральным качествам и невиданному доселе литературному мастерству.
Если в книжках все так хорошо, то может нам и критиков не надо? Взять, да упразднить отдел критики, за отсутствием необходимости вести борьбу за качество. Если все книжки достойные, то зачем о них писать? Почему роман, повесть или рассказ хороши, это я и без рецензента разберусь. Мне Жоржей Бенгальских не надобно.
От постоянного и необоснованного употребления слов «талантливый», «мастерский», «достойный внимания», они потеряли всякий смысл. При этом господствует какая-то паническая боязнь отрицательных рецензий. «Зачем тратить время и место на недовольное брюзжание, когда даже на рекомендации время не хватает?…» — считает Галина Юзефович«.
А также другую статью того же автора »Я б в Белинские пошел…»: «Критик включает произведение в определенный культурный и социальный контекст. И уже с этих позиций анализирует, о чем и как написана та или иная книга. Он отслеживает тенденции, он должен видеть литературный процесс в целом. Не эмпирически, такого никогда не было, ибо нельзя объять необъятное, а согласно собственной сложившейся модели. Масштабность охвата и привлекает нормального читателя в критической статье. Воспринимая критическое высказывание, ты приобщаешься к чему-то большему, чем просто к прочитанной книге, отдельно стоящему тексту. Критик определяет социальную и культурную значимость явления. Эстетическую ценность текста он рассматривает с позиции существования литературы в социальном аспекте (как развивающееся сообщество). Он смотрит на литературу с высоты должного, и изъятие этого долженствования, столь обычное сегодня, отказ от него означает отсутствие критики как таковой. Нормативность, а не стремление к эмпирическим обобщениям, вот на чем держится критический текст. Критик не столько описывает, сколько осмысляет. Это осмысление может быть ошибочным, оно чаще всего и является таковым, неполным, ложным, иллюзорным, основанным на искренних заблуждениях. Но оно обязательно, потому что составляет суть критической деятельности«.
Морозов делает прекрасный, я считаю, вывод: «Но дело не только в этом. Жизнь в обществе искусственно нагнетаемого позитива не просто утомительна, она опасна. Потому что это жизнь среди иллюзий и миражей. Та самая жизнь по лжи, от которой нас предостерегали«.
Меж тем мы начинаем привыкать жить в шоу Трумана, творящемся «у нас туточки», на огороженном участке инфосферы, где все отлично-отлично — если, конечно, не замечать слона посреди комнаты. Но мы игнорируем слона так, словно в этом игноре — весь смысл нашей жизни. Читаем/слушаем/посещаем мастер-классы писателей, которые обещают нам все или, наоборот, ничего. Раскачиваем эмоциональные качели, надеясь раскрасить блекло-пресное существование своего внутреннего Трумана Бербанка психологическими извивами и деформациями. Перебираем досуха выжатых социофобов, которых нам любезно предоставляет мейнстрим, и довольных собою социопатов, коими уравновешивает социофобов масслит. Словом, культурной, но комфортной жизнью живем. Здесь, в шоу Трумана.
Само собой, литература далека от наших прекрасных куличиков в нашей прекрасной песочнице, как жестокие сверхновые от уютненькой Солнечной системы. Но если космическая удаленность сверхновых человечеству только на руку, то удаленность от «молодой российской фантастики» (в каком месте она молодая, не напомните ли?) культурных процессов играет против оной — и против читателей заодно. Мы перестаем понимать, что такое искусство и нафуагра, пардон май френч, оно вообще нужно. Или даже нужно́. Точно так же мы перестаем понимать функцию критики при том искусстве. Хотя на деле всё просто: критика нужна для того, чтобы искусство не превратилось в служанку идеологии. Критика должна дать читателю, а такоже и писателю понять, какую роль играет произведение, какую мысль в себе несет, «чего он моргает, на что намекает».
Ну так то большая критика, скажут мне. А малая критика, обращенная на себя — она чего должна? Не будешь же сам себя ставить в ряд коллег и смотреть, каким местом ты продолжаешь тенденцию или, скажем, волну молодых российских фантастов?
Будешь, детка, будешь. А чтобы понять, почему, зачем и когда ты будешь делать нечто подобное, придется разбить критику на три стадии: две совсем не критических и одну критическую.
То, что МТА принимает за критику, на деле всего лишь корректура и редактура.
На первом, корректорском этапе автора просят поправить орфографию и пунктуацию. Множество лиц на этом этапе устраивают уныло-бабскую истерику «Вы меня совсем не любите!» или пьяно-мужскую «Ты меня не уважаешь!» — и сливается в отстой. Там уже, в отстое, среди себе подобных, младоавторская братия принимается клянчить фидбэк и обещать проду дивному феечному народцу, в чьих головках пустота. И на сем их рост как писателей заканчивается.
Младоавторы, а чаще младоаффтары взяли моду доверять свой текст некой анонимной «бете», то есть такому же дилетанту-раздолбаю, как и сам аффтар, но более грамотному. Это, конечно, не редактура, а всё та же корректура, только с оттенком душевной лени: пущай правит, не ждать же, пока «я стану грамотной, как Розенталь, и мне можно будет взяться, наконец, за ученические упражнения» (цитата из коммента существа, годами писавшего «не» и «ни» отдельно — «не когда», «ни чего», «ни кому» — однако утверждавшего, будто оно работает над повышением собственной грамотности). И не работать же над собой, покуда есть беты?
Насчет индивидов, которым в лом учиться обращению со своим главным рабочим инструментом, могу сказать одно: это не таланты-самородки, каковыми они сами себя числят, а Ляписы Трубецкие. Нет, я не делаю сверхвыводов и не обвиняю огульно, я лишь сужу по отношению к литературному языку того, кто считает себя литератором. Ляписам, как известно, не нужно ни искусство в себе, ни даже они сами в искусстве. Им нужны деньги, слава, фидбэк, селфи с издатым писевом на груди. Глядя на подобные создания, лично я испытываю санитарный инстинкт: литературе давно требуется дератизация, освобождение от нечисти, притворяющейся литераторами.
За корректурой идет этап редактирования. Здесь начинается болезненное выяснение, кесь ке се канцелярит, «вши во щах», солецизм и анафора, гипербатон и парономазия, китайское письмо и индусский код в литературе. Трудней всего заставить писателя переделывать структуру фраз, которые, по его мнению, написаны умно́ и чисто, а на более опытный взгляд — путано и глупо. Порой это требование редактора по делу, а порой…
Я не раз и не два приводила рассказ Довлатова про его тетю, работавшую со знаменитыми писателями, но притом, как мне кажется, оставшуюся типичной издательской простодурой: «Тетка обнаружила в моих рассказах сотни ошибок. Стилистических, орфографических и пунктуационных. Она говорила:
— Здесь написано: «…родство тишины и мороза…» Это неточно. Мороз и тишина — явления различного порядка. Следует писать: «В лесу было морозно и тихо». Без выкрутасов…
— Как это — в лесу? — удивлялся я. — Действие происходит в штрафном изоляторе.
— Ах, да, — говорила тетка…»
Возвращение от редактуры к корректуре, то есть исправление всего подряд, без оглядки на намеренные неправильности или «странности», придающие тексту индивидуальность, чревато обезличиванием текста. Если дать редактору (особенно боязливому и склонному ориентироваться на некие «неписаные правила») волю, он залижет текст до леденцовой гладкости, до неразличимости в толпе таких же. Просьбы МТА о прочтении и критике их трудов меня утомляют — именно потому, что я не редактор. Меня не привлекает редактирование чьих-либо книг с сохранением «авторского лица», я для такой правки недостаточно деликатна. Мое собственное лицо таково, что я, не замечая, могу провести МТА пластическую операцию, после чего он станет либо безлико-прилично-написанным, либо моей копией. Подумайте, младоавторы, оно вам надо?
Многие редакторы пишут книги, но большинству издательских работников не удается сделать текст сколько-нибудь ярким, поэтому «подыздательское» творчество частенько превращается в гладкописево, неуловимо, а то и уловимо напоминающее любимых писателей редакторской юности. Я, помню, была неприятно удивлена, когда, открыв изрядно расхваленную книгу такого автора, обнаружила беззастенчивое подражание братьям Стругацких. Несмотря на разгромные критические статьи этой особы в адрес Стругацких (статьи мне, в отличие от книги, нравились).
К редактуре же относится и пресловутое «Учи матчасть!», поскольку фактическая ошибка не имеет отношения к мысли и месту произведения. Это такой же баг, как стилистическая ошибка, и может быть исправлен без припадков аффтарской гордыни: надо сказать спасибо, что критик, пусть и в уничижительной форме, предложил не искать крошек в кельнерах и не описывать «умных» танков с сусликофилией. Но категория Мурашкиных всегда требует выслушать или, как потребовала от меня Мурашкина мужескаго полу, «добить» их писево: «поймав соседа за полу, душу трагедией в углу».
Но, предположим, через эти рогатки первых стадий вы прошли, оставив на кольях немалую часть своей самооценки, самолюбия и самоощущения.
Чтобы понять, какого лешего автор берется за художественную задачу, надо эту задачу как минимум поставить. Что современный писатель (особенно фантаст, молодой-российский) делать практически разучился. Он может с упорством крысы, лезущей в амбар, докапываться, как попасть в литературу, но по части качества текста — а ну его… Критики потом чтоньть придумают. Воспевая мудрость и прозорливость автора за те денежки, которые им заплатит издательство в рамках пиар-акции по раскрутке, если — когда! — автор-фантаст добьется для себя этой малой милости. Вот и получается, что после книжных ярмарок (куда в этот год прибыло вшестеро меньше издательств, чем в прошлом году) критики, которые на деле ни разу не критики, разъясняют читателю, который сомневается, стоит ли ему оставаться читателем, что написано в книгах писателей, кои на деле обычные шабашники, ищущие, где бы подхалтурить.
Замкнутый круг, порочный замкнутый круг.
