Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерешь;
Ты черным белое по прихоти зовешь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
А.С.Пушкин. Послание цензору
Опять пост превращается в своего рода дайджест любопытных ссылок, а все потому, что пришла ссылка от френда на презабавное обсуждение в комментах: воруют российские критики, аль не воруют. Или так, щенками берут? Френд смеется: «Квартирный денежный вопрос погубил их». Заметьте — погубил, а не испортил!
Итак, пишут в посте, как же, как же книга попадает в магазин? Ужасно интересно, не правда ли? «Для начала — с помощью издательской экспертизы. Существует ряд авторитетных издательств, чей выбор выпускаемых книг вообще не нуждается в проверке. Главный редактор такого издательства уже подумал и выбрал за нас, какие тексты достойны быть напечатанными на бумаге. Он выбрал автора, переводчика, корректора, отсеял миллионы плевел из присылаемого ему на почту, пролистал тысячу рукописей и прошёл мимо тысячи бестселлеров на Франкфуртской книжной ярмарке. Всё это для того, чтобы сотрудники книжного магазина открыли прайс издательства и были уверены, что фактически каждая книга в нём достойна стоять на полке». Ну вы подумайте, какой молодец! Сколько труда, сколько посланных нафиг «плевелов», сколько стремления к совершенству! Прямо-таки нельзя не вспомнить пушкинское… «Послание цензору».
«Все правда, — скажешь ты, — не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно — а я нередко плачу,
Читаю да крещусь, мараю наудачу —
На все есть мода, вкус; бывало, например,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»
Жена и дети, друг, поверь — большое зло:
От них все скверное у нас произошло.
Но делать нечего; так если невозможно
Тебе скорей домой убраться осторожно,
И службою своей ты нужен для царя,
Хоть умного себе возьми секретаря».
Кстати, хотелось бы спросить адвоката дьявола издателя: кто-нибудь знает, согласно каким критериям ведется отбор? Возможно, издатель просто подбирает книги под имеющиеся у него серии. А может, как мне однажды заявили в «Амадеусе» (ныне покойном), «нам нужны книги про единорогов, у нас много картинок с единорогами для обложек». Или у него идефикс, если не сказать грубее, на определенной тематике. Ее мне тоже не раз предъявляли: напиши про английскую жизнь от имени английского же автора — и непременно иронические детективы (наша жизнь для «чистого жанра» не годится, ибо донцовщина); напиши про ментов (мачо и обаяшек разной национальности, потому как дружба народов есть одобренный властью тренд), раскрывающих преступления с шутками и прибаутками (о мертвых либо весело, либо ничего); напиши про интеллигента-пикапера-невротика-психоаналитика-социофоба-социопата (да так, чтобы главгероя не разорвало от разноса душевных качеств). Таких «озаренных» среди издателей большинство: маркетологи им надуют в уши про то, что нынче якобы пользуется большой популярностью — и вот уже издатель, доверчивый, как дитя, бежит искать нечто похожее на павлиноуткоежа, разрекламированного торговцами воздухом.
Разумеется, автор поста такая же рекламщица «своих», как и пресловутые «бескорыстные критики» — заметьте, как отличает она «нацбесов» от прочих премирующих: «Экспертиза литературных премий. Нередко бывает, что результаты премий настолько далеки от вашего представления о литературных процессах, насколько публика в фейсбуке далека от ваших соседей. Создатели церемониальных награждений почти всегда преследуют определённые цели и это заметно невооружённым глазом. Пожалуй, кроме «Национального бестселлера» с максимально прозрачной структурой и весьма пёстрой публикой в номинаторах и в Большом жюри, по оценкам которого формируется шорт-лист, остальные премии решают, кого наградить, за кулисами. Есть публичное обсуждение в премии новой словесности НОС, но и там периодически бывает, что дискуссия на публике и итоговые баллы не очень между собой коррелируют». Утибози, до чего хорош «Национальный бестселлер» — не то что всякие там! Правда, награжденные «Нацбесом» сопли Петровых тех и вопли этих отчего-то год за годом вызывают лишь одно чувство — брезгливое недоумение.
Словом, дама точно так же предлагает публике свои мастриды, как какая-нибудь ангажированная простигосподи. А если бы ей платили за определенный список авторов и определенный тон рецензий, неужто бы она созналась, откуда капает денежка малая? Как и возникшая в комментах разгневанная Юзефович, и опечаленная несправедливыми подозрениями блогерша… «Не беру» у нынешних экспертов значит «не предлагали» — или «предложили, но мало». Критики сейчас не в том положении, чтобы выделываться. Однако все секут фишку: надо сделать вид, что есть, есть еще Пэй Мэи, на высокой горе сидящие! Пэй Мэи составляют независимые экспертные мнения и экспертные же списки шедевров! Вы можете им доверять!
Ну да, ну да. Разумеется, отсутствие каких-либо поощрений или заказов со стороны благодетелей-работодателей гарантирует превосходное знание предмета и отменный уровень критики. Логика так и бьет ключом. Хотя, если приглядеться, проблема и читателя, и писателя, и даже издателя состоит в том, что российская критика сдохла почила в бозе, дают ли критикам борзых щенков или только в морду. И благодаря этим мертвым останкам отрыть хорошую книгу в выгребной яме книгоиздата не представляется возможным.
Также в этой сфере нет людей, мнению которых стоит доверять безоговорочно. Их. Попросту. Нет. Я, кстати, тоже себя к таковым не причисляю и говорю прямо: мое отношение к книгам — это отношение писателя и искусствоведа. Мне важны и интересны вещи, которые наверняка не важны и не интересны массовому читателю. К коему мои френды себя, полагаю, не причисляют — но скучно-то им может быть? По крайней мере при чтении «Горменгаста» наверняка большинство отвалилось. А если я про Жоржи Амаду шарманку заведу? *оглядывает аудиторию с нехорошей ухмылкой*
Но вернемся к пресловутому «отбору книг магазином». Не думаю, что система изменилась со времен моего сотрудничества с разными издательствами, от монополистов до инди-проектов. Издатель:
а) присылает то, что желает распиарить, колумнисту печатного органа, с которым у него вась-вась, ожидая рецензии — одни пишут одобрительные, другие ругательные (угадайте, к каким относилась я);
б) предоставляет байеру порыться в прайс-листе и выбрать книги на свой вкус, что-то лоббируя, на что-то не обращая внимания (и кому отдается предпочтение — новичку или мэтру, думаю, вы сами сообразите).
Всё. Тщательность отбора на качество не влияет абсолютно. Человек может верить в свое чутье, в издательского маркетолога, в осьминога, наделенного даром предвидения — вотще. Это лотерея, в которой не работают никакие системы и давным-давно истрепались все маркетинговые ходы.
Также мне понравился приведенный в комментах исторический экскурс — привожу его целиком.
«Мне кажется в целом здесь перепутана причина со следствием. После развала СССР произошла резкая девальвация общего интеллектуального уровня чтения общества в России. Связана, как мне представляется с несколькими факторами.
В СССР в целом в результате действия цензуры и достаточно жесткого отбора публикуемой художественной литературы на прилавках магазинах всю худ. литературу можно было разделить на две категории — социалистические идеологически правильные произведения и всемирно признанная классика (в т.ч. российская) + некоторые произведения, по каким-то необъяснимым причинам прошедших цензуру (например, Стругацких). Поскольку произведения соцреализма в большинстве своем были скучны и тяжело читаемы, то читатель выбирал вторую категорию. И учитывая дефицит информации в советском обществе, хорошая книга стала для советского гражданина почти культовой. Они стояли в очередях, в подписках, и каждый простой работяга гордился своей большой библиотекой, уложенной красивыми рядами в его дефицитной румынской стенке в гостиной. И редко у этого работяги среди томов Фейхвангера, Гёте, Лондона, Гашека, Драйзера, а также Чехова, Гоголя и др. русских авторов находилось место для какого-нибудь простенького детектива в мягкой обложке. Стыдились поставить.
Пришла перестройка, и на ящиках, накрытых клеенкой, у автобусных остановок и в переходах появилось бесконечное число бульварных детективов и любовных романов в дешевых мягких обложках. И люди в бегстве от ужасной реальности смотрели Санта-Барбару и читали эту легкую литературу, увлекающую их в мир грёз, не заставляющую задуматься о сущем и вечном. Никого уже не интересовали вечные непреходящие смыслы, а ставились вопросы выживания или накопления богатства. Сложные книги усиливали и без того депрессивные настроения. Кроме того, стало неважно, что ты знаешь или читаешь. Важно, сколько у тебя денег и на чем ты ездишь. Так книга резко перестала быть ценностью в доме.
Но вот пришёл XXI век, и в России начала проводиться политика сокращения среднего класса и вместе с ним и интеллектуальной прослойки, и телевизор заполонили дешевые шоу и сериалы, иногда спускающиеся в своём контексте и подаче сильно ниже приемлемого культурного уровня. А вместе с падением качества аудитории изменилась и структура художественной литературы.
Издательства, поскольку это прежде всего бизнес, следуют за аудиторией и, определяя емкость рынка, начинают издавать больше легкой незамысловатой литературы, соответствующей уровню понимания основной аудитории. Интеллектуальная авторская проза все меньше находит отклика как от издательств, так и от покупателей. Сложно слишком.
Критики же, сосуществуя в едином пространстве с издательствами и аудиторией, являясь посредником между ними в части оценок и советов, вынуждены рассматривать прежде всего именно такую литературу, поскольку только тогда их отзывы в конце концов становятся большинству читателей понятны и читаемы. Так критики вне своей воли становятся невольными заложниками государственной политики в области литературы, и искусства и культуры в общем».
На этот комментарий критики, увлеченные выяснением, кто же здесь «равнее» и вправе кричать: «Держи вора!», внимания не обратили. А стоило бы. Ведь если приглядеться к нарисованной картине (впрочем, и до того вполне очевидной), перед нами предстает апокалипсис литературы, начавшийся с первой жертвы — с профессии литератора как таковой, умирающей в «пространстве критиков, издательств и аудитории», предоставленном не для выживания, но для продления мучений. Так палач помещает осужденного в клетку на рыночной площади и оставляет умирать без еды и воды.
