Выражение «женская проза» давным-давно вошла в окололитературный обиход как удобный ярлык, выводящий за грань приемлемого практически любую книгу, написанную женщиной.
Писательница Светлана Василенко пишет о женской прозе в предисловии к первому выпуску альманаха «Я научила женщин говорить…»: «Пять лет назад я закончила Литературный институт, закончила с отличием, мой институтский рассказ «За сайгаками» был напечатан в «Литературной учёбе» и сразу принес мне известность и даже славу в литературных кругах, критики назвали его лучшим рассказом года — казалось, литературная и профессиональная будущность мне обеспечена. Но после института я столкнулась с довольно стойким и мощным сопротивлением. Меня не брали на работу в редакции журналов… Мы были фанатиками литературы, фанатиками прозы, для многих из нашего поколения писательский труд — свят, он похож на почти религиозное служение Слову. Но тут меня поджидали неожиданности. Редакции, куда я относила свои рассказы, мне стали отказывать. Редакторы-мужчины говорили мне: «Это бабья проза! Пойми, мы не можем печатать все эти ваши бабьи сопли-вопли!» Или: «Ты пишешь о женщинах. Но ваши чисто женские проблемы никому не интересны»…» — и даже если бы они говорили чистую правду, как в головы этих бруталов, этих пацанов втемяшилось, что «чисто женские проблемы» неинтересны читательницам?
«Все эти слова говорили мне не чужие люди, а мои же бывшие однокурсники«, — пишет С.Василенко, — «с которыми мы только что учились в Литинституте на одном семинаре прозы, и они писали похуже, были троечниками, и всегда очень высоко отзывались на этих же семинарах о моей прозе, но получив властное место в редакции, говорили уже не свои слова, а слова общепринятые: «Женщина не может написать полноценную художественную вещь. Это доказала мировая история литературы. Все имена женщин, оставшихся в истории литературы, — исключения. Исключения и Цветаева, и Ахматова»«.
Действительно, то были общепринятые слова. Принятые на ура «властными троечниками», мелко, истинно по-мужски мстящими «лузерше-отличнице». С тех пор прошло (вы вдумайтесь!) треть столетия, тридцать три года. Что-нибудь изменилось? О да!
Информационная война с женщинами, пишущими серьезную литературу, перешла в новую стадию, в стадию нивелирования всего, написанного женщинами. Бездарные и бессмысленные квазижанры — иронические детективы и юмористическую фантастику, «гламурную телочкину прозу» и любовное чтиво, а также прочее самовыражение графоманок тщательно перемешали с работой профессионалов, служивших Слову. Юлия Старцева верно заметила: ««Тёлочкина прозочка» — это был подготовленный мужской ответ на прозу женскую, жестокую и резкую, с которой в начале 90-х выступили Светлана Василенко, Марина Палей, Людмила Петрушевская, Татьяна Толстая, другие женщины. Надо было выставить заводную куклу наследника Тутти, с локоточками и букольками, которая — сама боженственность — ходила бы и щебетала, щебетала, идиотка«.
Таким образом художественные произведения, написанные женщинами, по умолчанию стали принимать за различные модификации любовного чтива. Если бы «Коллекционер» Фаулза был написан женщиной, его бы тоже записали в «чисто женские проблемы». Есть, само собой, и обратное движение, уравновешивающее многолетний мизогинизм — восхваление «телочкиной прозы», кто бы ее ни написал, девочка или мальчик. А мальчики очень даже не против написать то, что в фанфикшене называется драбблом. С английского это слово переводится как «осколок» и действительно не имеет самостоятельной ценности — так, набросок без начала и конца. О чувствах-с.
Пишут драбблы, выдавая их за рассказы, что мальчики, что девочки. Результат, независимо от гендера, одинаково плох.
«Ее уставшее, будто обращенное в себя лицо, маленькие, красиво и точно прорисованные, а сейчас потерявшие цвет губы, и маленькие зубки, всегда очень белые, и маленький язык во рту — этот язык, который… впрочем, ладно, ладно — и так понятно, как невыносимо он любил все это, держа в руках ее голову, дыша светлыми, влажными волосами и находя то, что видел, совершенным«. Рассказ «Зима» написал мальчик Захар Прилепин. Фабула заключается в том, что главгерой ночь и утро напролет всё ходит и ходит, думая о своей любви, а наутро посылает любимую лесом. То есть водами. Паромом, в общем. Литературный редактор Сергей Лихачев иронизирует: «Никакого начала, развития и окончания чувства любви показано не было. Скорее герой должен был заявить: «Я убил и ограбил свою бабушку в холодной стране. Ты, любимая, возвращайся, а я поселюсь на этом острове «бескрайней благости» среди «стай богов», ибо без меня, лазающего по заборам пацана, невозможно «всему миру обрести единый ритм»«.
«Оглядевшись по сторонам и никого не увидев, я не придумал ничего лучше, чем ударить ее по щеке и тотчас поцеловать. Во мне заговорили знания, почерпнутые из фильмов и детских сказок, когда шлепки по лицу и поцелуи поднимают с одра. После первого раза ничего не случилось, и я повторил. И снова повторил. Я впервые бил женщину, чередуя удары с ласками. Не успел я увлечься, как она раскрыла глаза«, — снова мальчик, Александр Снегирев. Опус «Бил и целовал», название которого стало названием сборника, — чистой воды лытдыбр, где всё не по делу. Поток сознания, который психоаналитик разбирает за деньги. А читателю вся эта «квази-литература» за что?
Уныло-клиническая картина формирования сексуальной фиксации в бантиках и бирюльках: «Оказывается, она притворялась — просто вдруг приспичило грохнуться, валяться, чтоб подхватили, чтоб приводили в чувство.
Я смотрел на нее и почему-то не чувствовал себя обманутым. Курить, в нарушение федерального закона, не захотелось. Даже новую рюмку не заказал. Вместо этого я взял ее за волосы, притянул к себе и поцеловал. И ударил по щеке.
Желтые глаза вспыхнули. Мы все-таки выпили еще, и я ударил ее по другой щеке. И мы снова поцеловались. Так вечер и пролетел: я бил ее по лицу и целовал, бил и целовал«.
Финала нет. Идеи нет. Есть клинический случай. Чикатило тоже рассказывал, как впервые ощутил сексуальное возбуждение при виде попавшего в аварию пионера. Но если психоаналитическая история, раскрывающая выверты подсознания маньяка, читается, как триллер, то Снегирев-то куда? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней?
Однако младоавторы-начписы не останавливаются на достигнутом — ни глупые выверты, ни лытдыбр не кажутся им достаточными, гм, экспериментами на живом читателе. Нынешние выпускники Лита не слишком отличаются от простодушных фикеров и МТА, пишущих про Мэри и Марти Сью, персонифицируя себя в самых могущественных героях и в их лице сводя счеты с обидчиками. Раньше молодые авторы считали, что литература есть служение Слову? Глупцы! Литература есть средство закрыть авторские гештальты!
Еще один мальчик, Александр Евсюков, осевший на «властном месте», пишет нечто совсем уж безнадежное — даже не психологическое, а физиологическое: «И вдруг, стоя с любимой на руках, он замер, прижав её и молча умоляя неведомо кого, чтобы такого не случилось, но ничего не мог поделать, и в напряжённой тишине она услышала звук.
— Ваня… — беспокойно прошептала она, — ты ведь пукнул?!
После частого сопения он глухо пробормотал:
— Да не-е, это я башмаком скрипнул…
— Нет, я хорошо слышала«.
И всё! И зайки врозь: «Тётя Катя дожила до восьмидесяти с лишним лет. Но с той ночи никто не вносил её на руках через порог дома. Она не вышла замуж и осталась старой девой: деятельной и хлопотливой«. Еще бы она не осталась старой девой, когда А.Евсюков так обижен на бестактный женский пол!
А знаете, что смешнее всего? Читатели в комментариях этой нелепицы долго и с упоением обсуждают, каким карам следует предавать девок, нагло позволяющих себе заметить, что парень пукнул. Похоже, вся эта инфантильная безыдейная муть выплескивается в Сеть, чтобы воспитывать поколения литературных мстюнов и достойной их целевой аудитории.
Единственное преимущество любовного чтива в пацанском исполнении — сильный пол быстро сдувается и дальше драбблов не идет. Хотя… Написал же Снегирев «Веру». Увы, зря, зря оплаченная-заказанная критика сбивается в герл-группы попуганок (ПоПуГаном назвали свое объединение три девицы, каждая из которых имела свой план стать царицей, а одна даже взяла уже для этого красивый псевдоним «Хирачев» — вот оно, чутье языка, до чего доводит!) и раскручивает «шо было велено», сидя у ног «классика». Напрасно трио (в данном случае — дуэт, если только сомнительный секс-символ Снегирев не вздумает присоединится, свалившись на пол) не то писателей, не то критиков, не то начинающих жриц любви жеманничает на камеру.
Малышки-пустышки, конечно, могут верить, что маникюр-педикюр, ножки-ляжки и прочие фишки помогают впаривать нам, лохам, некачественный товар. Правда, Валерия Пустовая («набирающий популярность молодой критик» — девица справа, с задранными ногами) сетует: «Насчёт продаж: запросто «втюхать» читателю книгу сейчас просто так, может быть, и нельзя, потому что читатели сами с усами: читатель сам любит анализировать, обсуждать, и от критика им нужен прежде всего положительный контекст для разговора, контекст для их эмоций«. Каким образом критик может дать контекст, не спрашивайте. Мне кажется, особа, столь интимно сующая в камеру свои ноги, не в курсе, что контекст есть законченная в смысловом отношении часть текста. А дают не контекст, а повод (какое простое, неизячное слово, фи!).
Если же поглядеть, что пишет критика попуганского разлива про безграмотные, откровенно графоманские опусы:
— «Апатичное, как будто сонное странствие Веры по закоулкам сексуальных и социальных перверсий российского общества, следование по рукам, принятие поз и условий только на первых порах выглядит страдательной, жертвенной позицией. Вера занимается приятием, вмещением, бесконечным раскрытием себя миру, которое парадоксально преображает начавшееся было саморазрушение героини — в процесс воцеления. Именно отступаясь от личного, пристрастного, выступая за пределы страстей и корысти, повязавших всех вокруг, героиня обретает себя«, — «Вера» А.Снегирева;
— «Давайте поддержим ославленное жюри и вытащим Колядину из-под парты, сознавшись, что в последнее время многим литературно образованным людям полюбились наивное искусство, простые житейские ситуации, веселые байки, авторы, пышущие удовольствием от жизни и верой в успех, и — да, что-то за всем этим доброе и большое: может, семья, может, старинная легенда, а то и Бог«, — «Цветочный крест» Е.Колядиной;
