Что-то давно я не пополняла этот тег постами о критике, поэтому случившийся несколько лет назад разбор несуразицы, выдаваемой ее автором за рецензию, всколыхнул целый пласт тем — не то чтобы нетронутых, но явно недостаточно изученных. Например, вновь возникло нелюбимое мною понятие «стилист». Автор «рецки» хвастался тем, что он лучший стилист в родном городе (вот преимущество жизни в провинции: ты запросто становишься первым на деревне в каком-нибудь деле, которое здесь делом не считают, хотя с тем же успехом в столице можно хвастаться, что ты лучший овчар, благо других овчаров в мегаполисе не найти днем с овчарками). И у меня в очередной раз возник закономерный вопрос: какое смысловое наполнение вкладывают в это странное словечко современные критики и читатели? Каким образом вообще можно быть литератором без стиля?
Мне кажется, это один из хитрых приемов ребрендинга, навязанных искусству маркетологами (существами, далекими от искусства, а порой и от культуры как таковой): вместо того, чтобы называть вещи своими именами (в частности, писателя — писателем, а графомана — графоманом) непочтенная категория называется как-нибудь витиевато. Не один безнадежный графоман лез ко мне с претензиями: «Зачем вы обижаете хороших людей, называя их писево писевом, а их самих — плохими осуждающими словами? Да, они не мастера слова. Они ремесленники!» На вопрос, что же это за ремесленники такие, не владеющие базовыми навыками своего ремесла, начиная с грамоты и заканчивая стилем, графоманы немедленно переходили на мою личность. Злую личность с проблемами в интимном плане. Как говорил Жванецкий: «Что может говорить хромой об искусстве Герберта фон Караяна? Если ему сразу заявить, что он хромой, он признает себя побежденным».
В ходе ребрендинга графомании в критику исподволь вкралось дивное словечко «стилист», взятое прямиком из списка парикмахерских профессий. Что оно означало? Видимо, писателя, владеющего стилем. Зато писатели, не владеющие стилем (то есть никакие не писатели), звания стилиста не удостоились. И теперь в гуглояндексе первым делом выпадает определение: «Стилист. 1. Человек, владеющий искусством литературного стиля, пишущий хорошим стилем. «Русский писатель Тургенев — блестящий с.». 2. Мастер по созданию индивидуального стиля в модной одежде, причёске, макияже и т.п. спец.». Итак, блестящий с. — Тургенев. А кто не с.? Да и согласился бы Тургенев с подобным званием?
Вспомним, что растиражированное «не говори красиво» родилось не в Сети, а впервые появилось в романе «Отцы и дети». «Посмотри, — сказал вдруг Аркадий, — сухой кленовый лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое — сходно с самым веселым и живым». — «О друг мой, Аркадий Николаич! — воскликнул Базаров. — Об одном прошу тебя: не говори красиво».
Зададимся же вопросом: насколько был согласен с Базаровым сам Тургенев — и был ли он с ним согласен? Можно долго рассуждать о Базарове, человеке весьма своеобразном, по-технарски неумном (а если умном, то исключительно в вопросах избранной им естественной или точной науки, хотя… резать лягушек не значит быть ученым), невоспитанном и беспорядочно образованном, как большинство разночинцев-нигилистов, а главное, очень молодом (по сюжету Базаров умирает в возрасте 25-26 лет). И, как следствие, наивном, несмотря на многомудрый прищур. Но дело не в авторе высказывания, дело в другом: почему, собственно, нельзя говорить красиво? И что такое это «красиво»?
В ходе обсуждения как бы рецензии от первого стилиста на деревне всплыла цитата из «Дневников писателя»: «Знаете ли вы, что значит говорить эссенциями? Нет? Я вам сейчас объясню. Современный «писатель-художник», дающий типы и отмежевывающий себе какую-нибудь в литературе специальность (ну, выставлять купцов, мужиков и проч.), обыкновенно ходит всю жизнь с карандашом и с тетрадкой, подслушивает и записывает характерные словечки; кончает тем, что наберет несколько сот нумеров характерных словечек. Начинает потом роман и чуть заговорит у него купец или духовное лицо, он и начинает подбирать ему речь из тетрадки по записанному. Читатели хохочут и хвалят, и, уж кажется бы, верно: дословно с натуры записано, но оказывается, что хуже лжи, именно потому, что купец али солдат в романе говорят эссенциями, то есть как никогда ни один купец и ни один солдат не говорит в натуре».
Разумеется, Достоевский не мог не понимать, что так называемую народную речь (или купеческую, или солдатскую) писатель может имитировать, а может создать. Имитированная речь, скорее всего, будет фальшивить, словно бардовская песня — отрасль, в которой людей без слуха и голоса (мы поем душой, а душа не знает нот) куда больше, чем на эстраде. Речь, созданная автором, может не походить на то, как разговаривают представители разных сословий в жизни (хотя кто скажет, существуют ли эти «средние представители сословий», всегда укладывающиеся в невидимые живому человеку рамки?), но выглядеть более живой и искренней, нежели имитированная. Для создания манеры необходимо тонко чувствовать литературный стиль. Кто его не чувствует, обречен подделываться и фальшивить напропалую.
Люди без литературного слуха не понимают, где писатели «говорят эссенциями», а где создают собственный стиль. Они могут называть себя стилистами, рисовать самим себе грамоты и собачьи розетки, сбиваться в стаи и подниматься выше облаков, как бардом было обещано. Однако ни писателями, ни критиками им все равно не стать, ибо основа этих профессий есть стиль и восприятие стиля.
Особенно забавно, когда грамотку стилиста себе выдают личности, способные ругать произведение, построенное на приеме стилизации, за… собственно стилизацию. Что тут скажешь? Развелось критиков-стилистов из лумумбария, для которых виртуозное владение русским языком, использование его во всей его широте, от старины до современности, есть атата и айяйяй.
Атата и айяйяй, кстати, очень хорошо влияют на студентов лумумбария (особенно на тех, кто русского языка совсем не знает и ориентируется на выражение толстого глупого лица препода, на его мимику нянечки детсадовской группы), вот некоторые самозваные критики их и применяют в качестве якобы аналитической методы. Благо кругом полным-полно таких же толстых, глупых, невежественных нянек, рассказывающих воспитуемым «Сказку про кобылью голову» с ее бесконечными: «Потужил мужик, потужил, однако видит, что делать нечего». Без объяснений, откуда у кобыльей головы такая власть и с каких щей у него, критика, такое барство.
Но вернемся к нашим баранам, то бишь к писателям без стиля, которых нам усердно подсовывает современная литературная действительность.
Я таких писателями не считаю, а потому зову их аффтарами или выдумщиками. Они, конечно, бывают неплохими рассказчиками, однако до писателей не дотягивают. Их текст неотличим от текста всей их категории — этакой биомассы, рассказывающей истории о том и о сем, помаленьку печатающейся и даже любимой своей специфической ЦА. ЦА, также не доросшей до ранга читателя, поскольку в качестве целевой аудитории рассказчиков выступают слушатели. Они не вникают в текст, а плывут в потоке слов, и в этом потоке незамеченными проходят неудачно подобранные слова и корявые фразы. Слушателя более всего интересует сюжет (как, впрочем, и забавных существ, воображающих себя критиками). Он постоянно требует больше сюжета, еще больше! Стараться ради слушателя, гнаться за экшеновостью значит убить в себе писателя, зато породить выдумщика. Заменить автора аффтаром.
Рассказчик-аффтар, будучи ни разу не писателем, любит претендовать на престижное, несмотря на весь свой дебилизм, звание стилиста, обильно пересыпая речь некими «характерными словами и выражениями», без меры и смысла. Поэтому и критик-как-бы-стилист, встречая подобное, с радостным хрюканьем устремляется следом, гоняя и цукая аффтара (а заодно и автора) за «эссенции» — но отнюдь не так, как Достоевский критиковал Лескова (хоть и классики в своих претензиях не раз перегибали палку). Ведь у самозваного критика нет того, что есть у Достоевского — литературного чутья, слуха и вкуса. Он может с легкой душой заявлять: если бы этот текст был написан знаменитым писателем Имярек, текст был бы хорош; но поскольку его написал писатель незнаменитый, не страдавший, как Имярек (не прошедший через лагеря и войну, не болевший раком, не рожавший ежика против шерсти), то текст плохой.
Критикам новейшего разлива никогда не понять: если они профессионалы, то обязаны анализировать текст, а не биографию автора, не его облико морале, не его трудовую биографию и уж конечно, не взаимоотношения автора с критиком. Хотя некоторые критики самоновейшего разлива прямо заявляют: «Для меня самое главное — мои отношения с автором». И если судить по виршам и статейкам, которые пишут эти господа, оценка данных отношений компенсирует полное отсутствие оценки текста. Ты либо свой, либо плохой.
Рассмотрим же, как к писанию эссенциями относятся нынешние критики и… Достоевский.
Речь, составленная из характерных для сословия словечек, действительно, фальшива и режет слух. Все эти простонародные словоформы, шутки, пословицы и поговорки должны употребляться умеренно. Сравним, как их использует какой-нибудь аффтар, который тянет с баша народные бонмо (можно сказать, сетевой фольклор) и встраивает в свой текст — тот трещит, бедный, от ненужных гэгов и гыгыгов, лопается, но рассказчику хоть бы хны. Если бы этот текст озвучивался по мере создания, я бы сказала, что в нем применяются приемы стендап-комедии: ее создатель болтает, о чем в голову придет, имея в запасе ряд заготовок, на которые легко переходит, если его воображение истощается. Однако для писателя такой метод опасен: не каждый может выдать поток сознания, не выглядящий нудной бессмыслицей, если его записать. Иные «эксперименты с формой» выглядят, словно расшифровка записей из кабинета психоаналитика: за чтение подобного надо деньги платить, причем немалые.
Путать составную речь с языком эпохи, явлением более высокого порядка, из которого нельзя надергать словечек, дабы придать языку «аутентичности» — удел людей, боящихся слишком сложного текста, а также красоты русского языка. Для создания полноценной стилизации языка эпохи характерных словечек мало.
Для примера сравним хоть стиль «Кровавой звезды» Бориса Садовского…
Шиллер со стены кривлялся, подмигивал, строил гримасы. Дрожа, раскрыл Риттер книгу: буквы слились, бумага закоробилась. В отчаяньи он бросился к скрипке, схватил смычок: со стоном лопнули одна за другой все струны. Задыхаясь, взглянул он на перстень и замер: в черной оправе алела звезда о пяти концах.
