Однажды критик Сенковский разухабисто посоветовал великому писателю: «Оставаясь дней десять без дела в маленьком городишке, Хлестаков мог бы приволокнуться за какою-нибудь уездной барышней, приятельницею или неприятельницею дочери городничего, и возбудить в ней нежное чувство, которое разлило бы интерес на всю пьесу». Сенковский всерьез полагал, что произведению «не хватает забавных черт соперничества двух провинциальных барышень» и великодушно передал «эту мысль благоуважению автора, который без сомнения захочет усовершенствовать свою первую пиесу».
Казалось бы, к чему эта старая история в наши дни, когда критики вроде как хвалят тексты с «неокончательным смыслом» (с), «не поддающиеся дешифровке» (с), а также представляющие собой «густейшую метафизику» (с)? Хвалят-то они хвалят, да вот на другом полюсе (а у тенденции всегда есть противоположный полюс) идет борьба за читателя, а вернее, чейтателя, который потребляет продукцию пейсателей. И в рамках этой борьбы чего только не предложат господа филологи и ни разу не филологи…
Вот на литерратуре.орг, как выразился lemon-sole, «свежачок от д.ф.н. Скворцова»: «Действительно, здоровая энергия литературы во многом всё активнее переходит в другие области. Не буду говорить о поэзии и драматургии, там свои закономерности, но в отношении прозы это заметно. Что из себя представляет современный качественный сериал? По большому счёту, он — вторая жизнь романной формы, только на экране. И в ней мы видим все признаки серьёзного повествовательного произведения: сложность фабулы или взаимное переплетение нескольких сюжетных линий, смена точек зрения, прихотливая композиция, неоднозначность и эволюционность характеров. Сегодня это — мировая тенденция, от неё никуда не уйти». Радостно, радостно встретим Новый год! То есть новый век. С уничтожением романа в ходе придания ему новых форм.
«Посмотрите на качество и российских сериалов», — продолжает радовать нас г-н Скворцов, — «оно явно выросло за последние годы». Да уж видим, как оно выросло. Все смотрели доброго старого «Мистера Икса»? «И вот этот поросеночек рос-рос… рос-рос… И выросла такая большая… — Э! Э! Что выросло? — Ну, что выросло, то выросло, теперь уж не вернешь!»
«Разумеется, роман не умрёт», — сюсюкается с нами, как с плачущими младенцами, добрый доктор наук, — «но современный ответственный романист уже сталкивается со всё большей конкуренцией в виде хорошо исполненных сериалов. Отсюда перспектива разделения романной культуры на экспериментальную для узкой аудитории и на мейнстримную беллетристику, которая при создании учитывает возможность экранизации. Характерный пример второго подхода — книга Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза». Она, как известно, изначально была киносценарием, потом стала романом, а затем естественным образом «вернулась на родину», сейчас по ней снимается телесериал». Приехали, здесь конец света.
Переводя с докторского на простой человеческий, желающие быть в тренде должны писать для «кины», а уж потом кое-как перелицовывать свою писанину в романчик. Или новеллизировать сериальчик — всё какая-никакая копеечка. Если уж роман умрет, то романист выживет. Хотя вопрос «Нафига нам нужен романист, неотличимый от сценариста?» остается без ответа…
По-моему, товарищи писатели, подталкиваемые критиками (а многих и подталкивать не нужно), пытаются подкрасться и лизнуть более успешных коллег-сценаристов, авось кинут пятачок за старание. И качество-то у них выросло, и разделение-то намечается, и романы-то с возможностью экранизации прямо на этапе создания будут… глаза открывать.
Туда же стремится Наталья Иванова с бурным одобрением превращения романа в мюзикл: «…мы уже перешли к «переводу» жанра романа на языки массового искусства… Мюзикл подверг роман тотальной трансформации (о балете на музыку Родиона Щедрина говорить не будем: перевод на язык балета остается внутри «высокого искусства»). Мюзикл относится к массовому искусству, искусству для широкого зрителя: из романа убирается глубина, философия, более того: так или иначе, но трансформируется сюжет», — а затем, разумеется, бла-бла-бла на тему, как это мило.
Мне одной кажется, что после не токмо мюзиклов, но и современных западных экранизаций «Анны Карениной» и «Евгения Онегина» читать романы русских классиков не станешь, если, конечно, раньше их не читал? Да и много ли зрителей читает романы, по которым сняты фильмы? Причем не «Поттериану» какую-нибудь, и без того бешено популярную, а достаточно сложные вещи? Да и экранизация от романа отличается, как небо от земли, даже если снять чистенько и похоже — как «Ярмарку тщеславия» или «Гордость и предубеждение». Все равно из кино и сериалов выходят не Теккерей и не Остин. А уж «Евгений Онегин» с Файнсом — это сон разума, товарищи. Рождающий чудовищ.
Неудивительно, что карикатуристы посмеиваются над этой радостью критиков и докторов филологических наук. 
Григорий Великий был прав: изобразительные искусства созданы для неграмотных как замена книг для умеющих читать. Добавим: также неграмотным в помощь интерактивная литература и дигитальный текст.
yu_sinilga посмеивается над тем, как некая Наташа Романова во всех своих рецензиях у «нацбесов» возвещает смерть традиционной литературе и консервативной культуре, а будущее видит в аккаунтных постах, статусах и фотках: «И в этом плане это один из первых женских романов, где уровень художественной открытости уже перешел в принципиально иное, новое качество, чем в рамках прежних подобных книг: теперь он имеет технологическую природу, так как тесно связан с развитием соцсетей и, как следствие, с появлением типовых женских аккаунтов, где стало возможно открыто обсуждать темы, которые еще недавно считались глубоко личными, конфиденциальными, закрытыми…» На что читатель, неблагодарная тварь, комментирует: «Ну, мы с тобой это всё и так полною пригоршнею хлебаем ежедневно, ещё можно вынести, когда оно отдельными вкраплениями, но не читать же в самом деле такой концентрат».
Однако Романова не сдается: «Поступательное движение постлитературной читательской эпохи мы наблюдаем в появлении новой формации, уже практически не способной воспринимать печатное слово и полностью безоговорочно мигрировавшей в технологические информационные зоны. Нравится это кому-то или нет, этот процесс необратим». И почему мне кажется, что детишки постлитературной читательской эпохи будут… специфическими? 
На таком базисе надстройкой может стать что угодно, любая «концепция», от дигитальной до мистической. Иваницкая описывает одну такую надстройку: «У Жучковой надо признать огромное достоинство. Она создала концепцию и железной рукой проводит ее в жизнь. Концепция состоит в том, что все тексты делятся на два разряда: тексты-зло, тексты об аде и воплощающие ад и тексты-добро, тексты о рае и воплощающие всякие хорошие вещи. Концепцию я в данном случае не оцениваю (по-моему, чушь обыкновенная), но «критик с концепцией» — это звучит гордо». Еще бы. Савонарола с Торквемадою нервно курят прямо у костров и на кострах, предчувствуя неизбежное падение своей славы мракобесов-инквизиторов. Уж коли критики-хвалитики решили взяться за отделение зерен от плевел… Запасайтесь, дьяволы, гробами нечестивцы, пишущие об аде, деньгами и связями, дабы откупиться от внесения себя в пишущие тексты-зло.
Мистика, мистика и на десерт еще немного мистики от Евгении Вежлян: «Готовлю видеоколонку о книге Линор Горалик. Мне кажется, что тут уместно говорить о чем-то вроде экзегезы, создания нового типа моральной аллегории, которая не статична, а подвижна, служит не для поиска ответа, а чтобы сформулировать вопрос к абсолютному. Это густейшая метафизика». Я так и застряла на экзегезе гнус… густейшей метафизики. С потекшей, расплывшейся и потерявшей статичность моралью.
Нельзя не задаться вопросом: данное церебрально-коитальное мантис религиоза понимает, что такое экзегеза? И чьи именно священные тексты собирается толковать то ли сама Евгения Исаковна, то ли роликом охваченная Линор Горалик — да еще привносить в священные, повторюсь, в священные тексты нестатичную подвижную мораль? Это что за религия (конфессия, вера, метафизика) такая, с плавающей моралью?
Там же: «Вследствие небольших семантических сдвигов аллегория становится «подвижной», потому что там, где в средневековой параболе была так называемая «мораль», у Линор — обнажение проблемы». Видимо, некоторым биологическим единицам никогда не понять, что мораль — жесткая структура, одна из самых жестких. Когда она течет, плывет и меняется, наступает время безморальное, время аномии, смут, переворотов, революций и террора. Мораль, защищая себя, убивает преступивших ее, а потенциальные жертвы, защищаясь, убивают мораль. Тут уж не до священных текстов, а тем паче не до экзегезы оных.
Вот и вся, прости господи, Горалик. Очередной многословный бессмысленный шизофазический пшик — ставлю и удваиваю.
В комментах, г-н Павловец о диве дивном от Л.Горалик: «Она работает на самом краю языка — не знаю пока, как точнее это передать, но вот то, что происходит в ее языке, в языке ее стиха — это ровно то, что я ощущаю в себе, в воздухе, во времени. Удивительная соразмерность и… релевантность». А вот с г-ном Павловцем охотно соглашусь: он явно ощущает во времени и в себе ту самую подвижность морали. Иуду в себе ощущает. На пару с Понтием Пилатом.
Критики усердно ваяют о произведениях современных аффтаров нечто «не поддающееся дешифровке»: «Книга «Животное» может быть вписана в контекст только апофатически — путем отрицания того, чем она не является: это не «новый эпос», это не постконцептуализм и не объективистская поэзия (так как никакого субъекта, строго говоря, нет)… Все же, далеко не все образы легко считать: этого не предполагает высокая степень схематичности. Сусловой удается создать своего рода пост-образность — ситуацию, в которой невозможно отличить образ от простого называния, один образ от другого и третьего. На выходе получаются неподдающиеся дешифровке стихи: именно такой издревле была поэзия — мистической и непроницаемой по своей сути?» В переводе с птичьего критического на русский язык это звучит как «Что это, блин, не знаю, а я, дурак, читаю».
Апофатический метод, отрицание всего, чем объект не является, вместо называния того, чем он все же является, конечно, крайне удобен критику. Например, по большей части художественное произведение не является ни художественным, ни произведением. Однако в отличие от апофатически изощренных высказываний в духе «это не… и не… и не» я, со своим грубым естественнонаучным методом предпочту дать определение тому, что сейчас пишут во множестве.
Это драббл. Но о драбблах и о мутации в них полноценной литературы напишу в следующем посте, ибо это отдельная тема. И пребольшая.
Ну а от экзегезы до мюзикла мы таки допляшем. Или догуляем постепенно.
