Последнее десятилетие я не раз и не два задумывалась над тем, каковы недостатки электронных книг. Во-первых, это смена поддерживаемых форматов, что значит: через энное время все электронные книги попросту исчезнут — разве что немалое поголовье архивариусов будет их форматировать и форматировать, понемногу теряя всякие мелочи вроде выделений и разделений на главы, заголовков и подзаголовков, курсива и куррента, форзацев и нахзацев, виньеток и иллюстраций. Во-вторых, отвергнутые книги отныне будут удаляться незаинтересованным читателем, бесследно растворяясь в виртуальном нигде. От них не останется вообще ничего — ни макулатуры на чердаках, ни пыльных томов в библиотеках, ни «уцененки» на лотках, ни коробок со старыми книжками, снесенных на чердак. Поэтому не будет речи ни о каком восстановлении из небытия шедевра, не оцененного современниками или попросту утонувшего в Лете — ни новых Цицеронов, ни Мелвиллов, ни Рембрандтов. Удаление их с жестких дисков и из сетей станет окончательным приговором и креатору, и его креатуре.
В свете этих размышлений возня с текстом представляется абсолютно… сакральным действом. Совершаемым по доброй воле и вместе с тем без надежды на воздаяние, оплату, славу, успех и прочие лавровые венки, которыми новый век увлечен самозабвенно, в буквальном смысле до потери себя. Служение чему-либо больше себя накладывает определенный отпечаток на личность служителя. И, кстати, не всегда высшее служение заставляет забыть себя. Порою, наоборот, помогает себя вспомнить.
И правда, так много сил, времени и знаний можно вкладывать в нетленку, но никак не в файл, который ждет участь любой сетевой развлекухи — развлекать публику считаные дни, после чего исчезнуть, развеяться в нетях. Подумаешь, будет у того файла кривой стиль и убогая композиция или вовсе никакой композиции не будет… У поденок, например, нет рта и нет ануса: в течение коротких часов, отведенных эфемероптерам для полета, спаривания и откладывания яиц, гастрономические радости не требуются. Тако же и с книгами, роящимися в Сети: их создатели не считают нужным наделять свои создания полноценным «телом», способным прожить сколько-нибудь долгий срок. Молнией пролетела, спарилась с читательским мозгом, отложила в него яйца и издохла.
Ну а всех, кто метит не в создатели поденок — прошу к станку. Вторая часть многобуквенного поста о том, из чего состоит композиция. Поговорим о средствах создания образа и более того, системы образов.
Поступки персонажей, сколь ни удивительно, мало раскрывают сущность образа, ведь о мотивах поступков остается только догадываться. Для полноценного раскрытия характеров, как правило, необходимы разговоры героя с самим собой или с другими действующими лицами.
Монолог — речь одного персонажа, остающаяся без ответа, но передающая мысли героя, а также его потаенные желания. Этот способ раскрытия подноготной героя требует большой осторожности: именно в монологах главгероя автор ухитряется раскрыть не только его, но и себя. Причем зачастую с самой невыгодной стороны. Говорила я, что литература имеет обыкновение выворачивать писателя наизнанку? Так и есть, в монологах отображается не только внутренняя жизнь героя, но и проглядывают авторские отступления. О чем авторы подчас забывают.
Перебивая событийный ряд, и отступления, и монологи должны развивать у публики вкус к психологическому роману, не позволяя всем и вся превратиться в любителей романа авантюрного. Есть произведения, у которых свои критерии событийности, а внутреннее действие теснит внешнее.
Таковы, например, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна, книга, полная спорных и одновременно неоспоримых истин. Самая двойственная и раздражающая из них (лично для меня): «Надо бороться с дурной привычкой, свойственной тысячам людей помимо этой дамы, — читать, не думая, страницу за страницей, больше интересуясь приключениями, чем стремясь почерпнуть эрудицию и знания, которые непременно должна дать книга такого размаха, если ее прочитать как следует. Ум надо приучить серьезно размышлять во время чтения и делать интересные выводы из прочитанного; именно в силу этой привычки Плиний Младший утверждает, что «никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлек из нее какой-нибудь пользы»» . Это высказывание помогает осудить любителей глотать книги, а не читать, и вместе с тем оправдывает графоманов и их покровителей.
Но вернемся к нашим баранам и их монологам. Начписы используют монолог в основном, чтобы посмешить публику ворованными шутками. Почему ворованными? Вспомните, давно ли вы читали современных авторов, не использующих баш или сайты анекдотов в качестве «кладезей народного йумара»? Фикоперские замашки протекают в литературу, которую графоманы с выражением «зелен виноград» окрестили «боллитрой», однако воруют из ненавистной «боллитры», воруют, надеясь, что публика дура и не распознает.
Помню, как самиздатовская личинка, стырившая у соловьевского Ходжи Насреддина сколько смогла унести, «переперла полечку» на свой, самиздатовский язык. В результате ГГ у аффтара заговорил «по-восточному»: «— Знаю, — продолжал Зезва, — ты думаешь о том же, о чем и я: о теплой корчме, ночлеге и вкусном ужине! Что? Сухое теплое стойло, душистое сено и сладкий овес? Отличный выбор… Курвова могила, дернули меня дэвы переться на ночь глядя! Но разве с этим упертым как баран тевадом поспоришь? Вперед, Толстик! Ну, чего же ты, устал, что ли? Вперед, а то пущу на колбасу, дубом клянусь! Не веришь? Рот наоборот и зад наизнанку, если вру!» Самое веселье началось, когда аффтару показалось мало Соловьева обокрасть, он еще передо мною решил похвастаться тем, сколь прекрасно он пишет характерную прямую речь… И совершенно независимо от каких-либо образцов, дубом клянусь!
Мой вам совет, плагиаторы и графоманы: щитильнее выбирайте тем, перед кем хвастаете, щитильнее. Эдак и в лужу сесть недолго. Не навсегда, но на несколько лет уж точно. Я вас туда с удовольствием посажу, авось хоть некоторые да бросят писать.
Богатый самобытными выражениями язык — отличный прием для создания речевых характеристик. Вот только придумывание или выделение из речи реального человека оригинального выражения требует наблюдательности и литературного чутья на меткое словцо. Большинство из нас не в состоянии припомнить ни одного такого выражения, а придумывается бон-мо туго. Напихать в безликую речь «курвовых могил», «клятв дубом», «гхыров», «Двуединых» и прочих доморощенных языческих символов и надеяться, будто от этого речь персонажа расцветет и заколосится — удел производителей безликой буквомассы.
Диалог — элемент формирования конфликта в сюжете. В нем часто показывается столкновение точек зрения собеседников, показываются взаимоотношения героев, а данная персонажу речевая характеристика уточняет образ. Даже манера разговора может служить тому, чтобы читатель понял, кто есть кто — или не понял, если автор желает еще некоторое время поводить публику за нос. Вспомните «простоту» Жюльена Сореля в семействе маркиза — как держится этот деревенский малый, с какой непринужденностью и хладнокровием!
«— Я очень признателен ему и ценю его доброту. Он распорядился дать мне самую смирную и самую красивую лошадку, но все же он не мог привязать меня к ней, и из-за отсутствия этой предосторожности я свалился как раз посреди длинной улицы, перед самым мостом.
Мадемуазель Матильда, несмотря на все свое старание удержаться, прыснула со смеху, а затем без всякого стеснения стала расспрашивать о подробностях. Жюльен все рассказал с необычайной простотой, и у него это вышло очень мило, хотя он этого и не подозревал.
— Из этого аббатика будет прок, — сказал маркиз академику. — Провинциал, который держится так просто при подобных обстоятельствах, это что-то невиданное, и нигде этого и нельзя увидать! Мало того, он еще рассказывает об этом своем происшествии в присутствии дам!»
Хотя на деле диалог, как и описание, МТА используют без меры и без смысла. Помню, как одна графоманка из тех, что издательство раскручивало, не жалея ни себя, ни объект раскрутки, злилась на Энн Дуглас, отметившую подобную манеру тянуть кота за… за святое: «Диалоги — еще одна беда. Вообще-то, кто не в курсе, они должны нести в себе информацию и продвигать сюжет, а не лить воду попусту. Но автору забыли об этом сказать. Поэтому пустые выяснения имеют место быть на каждой странице. Бла-бла-бла, бу-бу-бу, она шпионка, она хорошая, мы ей поможем, бла-бла-бла, а ее отец ненавидит моего отца, бу-бу-бу, давай пойдем туда, давай пойдем сюда, нас наверняка застукают бла-бла-бла. Это прямо какой-то сериал «Элен и ребята».
Герои обожают повторять все по три раза. Как будто читатель такой тупой, что с одного раза не поймет.
— Видишь ли, у твоего отца сегодня очень важное событие…
— Событие?
— Великое событие…
…
— Это малевалы, черные тонкороги, — словно угадав ход ее мыслей, произнесла Елена. — Карету тянут малевалы».
Для чего нужен подобный диалог? Щербоподобные младопейсатели считают, что для продвижения сюжета. Или для создания атмосферы. Или для уточнения образа. Да ничего подобного! Они служат для увеличения объема и, Энн права, для долива воды в текст, поскольку платят пейсателю за объем.
Взять того же Бля… Белянина, усердно придающего «колорит» своим опусам без попыток вникнуть в тему: какой, собственно, колорит? Предположим, восточный, но какой именно «восточный» — нельзя ли уточнить временные рамки и регион? Причем делать это, не называя от балды города — Коканд, Багдад, а мал-мала понимая, что эти названия значат. «Восток дело тонкое», Андрюха.
А то беседа «неопределенно восточного» стражника с «главным визирем вообще» выглядит дебильным гыгыгом, типичным ЖЮФ (даром что аффтар другого пола):
«— Господин новый визирь, — скрипнул зубом Аслан-бей.
– Господин главный визирь, — мягко поправил его толстяк. — Если наш великий султан, да избавят его небеса от перхоти в бороде, соблаговолил дать мне, ничтожнейшему, столь высокую должность, то уж наверняка он сделал это от своего ба-альшого ума! Или у кого-то есть тень сомнений в божественном разуме нашего правителя?!
– Аллах да покарает этого нечестивца. — Поклонившийся глава стражи сдал позицию.
Удовлетворённо кивнув, главный визирь соизволил наконец повернуться и к Оболенскому. Цепкие узкие глазки глянули в его сторону всего один раз. Толстяк поправил пышно завитую колечками бороду и безапелляционно заявил:
– Лицо этого негодяя отмечено печатью порока, он, конечно, пройдоха и лжец, но вряд ли тот самый человек, о поимке которого вы, о поспешливый, оповестили весь Коканд…
– Он сам признался!..
– Вай мэ, кто не знает, как легко наша доблестная стража пишет самые искренние признания кизиловыми палками на пятках несдержанных в речи мусульман…»
