Начну с рассказа о принесенных с утра пораньше ссылках — все одна к одному. Картинку вот принесли из заголовка статьи о младых поэтах — эдакий намек на эротический календарь. Ну очень плохо пахнущий. Кто хоть раз бывал в биосортире, знает, насколько это место чуждо не только романтике, но и разврату. Вот оно, олицетворение современного искусства — дешевый эпатаж, глупое вранье и демонстративная копрофилия.
Таже мне процитировали стенания Даниэля Орлова, писателя-издателя: «Побродил по выставке, поговорил с товарищами. Унылое зрелище. В принципе, сошлись с коллегами-издателями на том, что это такой конец литературы. Т.е. конец литературы, какой мы её помним и в какую стремились. Ибо литература с полностью разрушенной книжной и журнальной отраслью, придушенными библиотеками и вообще всей инфраструктурой, что есть и чудесно работает в других странах, существовать не способна. Вместо отрасли симулякры в виде трупа «книжного салона» и гальванизированного гомункулуса «ярмарки на красной площади». Невольно хочется сказать господам издателям — так вы этих гомункулосов и растили. Поднимали этот труп, «Некрономикон» над ним читали. Превращали литературу в ту самую копрофилию с копролалией, которая нынче не то что читателю — она сама себе не нужна.
Что, кстати, там за труп на Красной площади, кроме всем известного Lenin’s body? Вот он, мумифицированный, под слоем облупившейся краски — труды последней лауреатки очередной премии «Растление малолетних» (она же «Юность в дерьме», она же «Лицейские сопли») Оксаны Васякиной. В одной и той же статье от лица финалистки этого завидного конкурса приводятся две цитаты. Разница между ними ну очень смешная: «Мне часто говорят, что моя поэзия отвратительна. Но для меня поэзия — то, что меняет представление о поэзии…» «Что касается самой Оксаны, свою поэтическую книгу о жертвах насилия она печатает на домашнем принтере и признается: «Мне часто говорят, что для меня поэзия отвратительна. Но для меня поэзия — то, что меняет представление о поэзии». Так кому там поэзия отвратительна? Аффтару?
Аффтар — запущенный, нелеченный случай: жертва изнасилования, выходец из неблагополучной семьи, проговаривающий свои травмы в стихах.
«что я знаю о насилии
когда мне было 13 лет меня изнасиловал подонок по имени Артём
теткин сожитель на моих глазах выволок ее на лестничную клетку и прыгал на ее голове в ботинках пока та не потеряла сознание
сожитель моей матери избивал ее каждый месяц она ходила на работу с синяками
и каждые полгода ходила к стоматологу чтобы тот нарастил ей передний зуб выбитый моим отцом» — Случай нередкий, но оттого не менее ужасный.
Вот только ЭТО — не стихи. Это обычная, ничуть не отвратительная (не надо изображать инфернальность, девушка), но и не имеющая никакой художественной ценности психотерапия — выговаривание болезненных воспоминаний на кушеточке. Психоаналитику. Один вопрос: мы, читатели, тут при чем?
Естественно, Васякина феминистка — из тех, кто делает на травме капиталец. Взять хоть ее интервью на Радио Свобода «Я разгребаю свое семейное кладбище»: «Я стала сначала писать стихи, а потом стала феминисткой. Просто в один момент поняла, что у меня прекрасный инструмент в руках, который я могу использовать. Я вообще не сразу поняла, что мои тексты имеют какую-то эмансипаторную силу. Мне на это указала несколько лет назад Галя Рымбу, когда я написала цикл прозаических текстов о женщинах. У меня такая ситуация семейная, что мы жили в классической русской матрешке, то есть бабушки, тети, иногда приходящие мужчины, которые скользят, насилуют и дальше идут кого-то другого насиловать. Или остаются. Я все свое детство наблюдала за женщинами».
Лучше бы та Рымбу указала будущей премированной «Юности в дерьме», что неплохо было бы выучить русский язык. А то эдак почитаешь ее откровения: «…и была у меня огромная писцовая шапка были большие квартиры. и там, как правило, жили большие бедные и пьющие семьи. такая семья водилась и у меня под домом. их было так много, и такие они все были на одно лицо, что невозможно было понять, кто у них дедушка, а кто бабушка, и чьи все это дети это были какие-то его старшие родственницы, они были с вопросом, видели ли мы Руську а через год его мать родила еще двоих. и ходила мимо этой горы каждый раз то за пивом, то в сабес»… «Писцовая шапка» (из какого-нибудь писца); «сабес» (Александр Сабес Петион — один из первых президентов Гаити, Васякина, контора пишется через другую букву); «были с вопросом» (нынешние писатели такие писатели, любой глагол заменяют словом «быть»); «семья под домом» (подвальные крысы? гномы? неупокоенные мертвецы?).
Еще одно ужасное порожденье провинции — без знания русского языка, но с амбициями. Как такому пробиться на Красную площадь, издателей попугать, читателей развлечь? Надо устроить сортирную фотосессию: стою я вся такая духовно богатая и душевно красивая на фоне залежей говна в облаке тошнотворных миазмов. И, разумеется, для создания постмодернистского антуража и для вящей отвратительности надо усердно плакаться на тяжелое детство.
«отец сибирь ненавидел
он так и говорил
я тридцать лет был в ссылке
страшная страшная земля он говорил
он говорил я приходил с работы
ложился к стене лицом лишь бы ее не видеть
сибирь
лишь бы на нее не смотреть» — Ну что ж, бывает. Мне тоже некоторые города в Сибири очень не понравились. Например, Новосибирск. Правда, не до такой степени, чтобы приходить из универа в общагу и ложиться лицом к стене, лишь бы Сибирь не видеть. Но, может, поживи я там подольше, и до такого бы дошло?
«из окна его машины
были деревья
была серая асфальтовая дуга» — Какая-то обожательница Васякиной объясняла, что это гениальный, гениальный прием — пропустить в словосочетании «было видно» второе слово — и на реактивном моменте от «было» без «видно» строчка воспарит в стратосферу гениальности. Васякина, похоже, от похвал приосанилась. Но жаловаться не перестала.
«когда мы жили в сибири у нас не было денег» — У нас тоже. У студентов, которые учатся вдали от дома, вообще денег не бывает. И нас таких были сотни: вся провинция съезжается в города-миллионники учиться, наверняка кто-то и поэтом стал. Плачет сейчас где-нибудь про ужос бескормицы, пережитый в деццтве.
«а еще мы бесконечно ели» — А вот это уже странно — при безденежье-то.
«и покупали еду
и готовили еду
и говорили о еде
и боялись что еда закончится
и боялись что она исчезнет
боялись за еду» — Повторюсь — это странно при безденежье. Это свойственно не столько голодным людям, сколько тем, кому попросту не о чем разговаривать.
«когда мы были сытыми
мы были счастливыми» — Васякина, общее свойство ВСЕХ живых организмов — эйфория, сопровождающая насыщение, так происходит психологическое подкрепление готовности к охоте или поиску пастбищ. Миллионерша после порции мороженого так же счастлива, как ребенок из Сибири, которого досыта не кормят. Хотя, если почитать васякинские опусы, начинаешь сомневаться в правдивости гладомора в семье Васякиных.
«тогда мы говорили о еде
как мать станет делать кабачковую икру
как бабка купит мешок сахара и наварит самогону
и еще вот так
берешь сухарики кириешки со вкусом бекон
берешь картошку берешь майонез берешь огурцы
если тебе нравятся фрукты в салате
тогда берешь половинку зеленого яблока
только кириешки сразу не высыпай
когда поставишь на стол только тогда кириешки
и бери обязательно из черного хлеба» — Кабачковая икра и самогон — это и правда что-то из обихода небогатых семей (правда, скорее юга России, чем Севера, на севере овощи-фрукты дороги). Но вообще немецкий картофельный салат в семье, у которой нет денег — это несколько ослабляет веру в безденежье Васякиных, n’est-ce pas?
Когда начинают перечисляться все эти огурцы-зеленые яблоки-кириешки (а их в те же 90-е было либо не достать, либо не купить — по деньгам оно было ой-ой как дорого), мне вспоминается тот ужас, что мы жрали в Новосибе, в общаге. Вкус бекона нам был неизвестен в принципе. А знаете, что смешнее всего? Я совершенно не воспринимаю как травму отсутствие еды в моем детстве, юности, зрелости и даже сейчас. Забавно вспоминать «студенческую кухню» и страшный, неестественный аппетит студенческой братии. Боже, какую фигню мы тогда лопали! И не морщились. Меня не угнетает невозможность ночного дожора. Я могу не есть неделями: однажды меня пробило на трехнедельное «очищение голоданием». Как выяснилось экспериментальным путем, за эти недели человек и похудеть-то не успевает, не то что помереть. Похоже, я индивид психотравмоустойчивый. Не быть мне поэтом и не изображать как «Юность в дерьме», так и «Старость в соплях» на Красной площади.
«когда мы жили в сибири
бабка покупала на всю зиму коробку окорочков
и хранила ее на балконе
оберегала ее от голодных замерзших птиц
она надевала фиолетовую кофту брала топор и шла разделывать окорочка
а потом говорила
приходите на окорочка
берешь окорочка маринуешь с лимоном и майонезом
потом натираешь перцем и в духовку
суп сварила с ножками
приезжайте на рулетики из окорочков
приезжайте на пирожки с окорочками
потушила картошку с окорочками
приезжайте есть» — А это уже просто смешно.
В 90-е и богатые, и небогатые семьи покупали в деревнях мясные туши или битую птицу — так было дешевле, чем приобретать в магазине по килограмму-по два. Потом мясо и птицу всей семьей разделывали, готовили, вялили, коптили, сушили, тушили… Я, помню, осваивала технику закрутки тушенки по образу и подобию французского конфи — под жиром, под самую крышку, чтобы воздух не поступал. Мою тушенку народ в экспедиции возил и благодарил потом. Почему, почему я не страдаю от этих воспоминаний?
«когда мы жили в сибири
мы ходили на могилы
и оставляли там еду
а когда возвращались домой
я тосковала по котлеткам
и конфетам оставленным на земле» — Странный сугубо васякинский обычай. На кладбищах на Пасху оставляют куличи и вареные яйца. Могут оставить кусок черного хлеба на стопке водки. Нет такого обычая — забрасывать могилы котлетами. Его. Просто. Не существует.
Ладно, подумала я, может, проза получше будет, чем это унылое нытье, картонный гладомор в форме верлибра? Может, проза будет более художественной? Ага. Щас.
«Я совсем лишилась ума, кажется, его выдул ветер, ветер и паруса. Мои соленые кудри, их набирает на палец мой чернокожий бог». — Выдувающие разум паруса и соленые кудри — типичные «романтишные красявости», причем типичные для фикописева.
«Я в Москве, прибитой к яичкам художника». — И в самом деле, на чем держится Москва? На яйцах Павленского. Вся прочая ее история, от Ведьмина капища на Боровицком холме до наших дней — лишь преамбула того, как очередной амбициозный мудак задействует свои «прекрасные инструменты» прямо на месте того самого Боровицкого капища.
