Итак, продолжим разговор о драбблах. «Drabble» в переводе с английского значит «отрывок». В фанфикшене так называется сцена, зарисовка, описание персонажа. Иногда под драбблом подразумевают миниатюру — короткую (около ста слов) историю, имеющую двойной подтекст и/или неожиданный финал. Ну, словом, взгляд и нечто. Вполне себе имеющая право на существование разновидность литературной зарисовки, из которой со временем может получиться рассказ, а из множества миниатюр даже целый сборник.
Однако в наши дни драбблы массово заменяют более полноценные литературные формы — рассказ, повесть, роман. Из отрывков-осколков так и норовят сделать вещь посложнее, помасштабнее, длиной не в сто слов, а в сто тысяч. Казалось бы, невозможно растянуть зарисовку на целую книгу. Ан нет, вполне возможно, убедитесь сами. Весь вопрос в общественной поддержке тенденции. Будучи активно поддержана критикой, любая тенденция (включая откровенно деградированные) запросто укореняется в «обычном праве» литераторской деятельности.
Жюри многих литературных премий предпочитают романистам драбблописцев. Возьмем же для примера неоднократно упомянутые мною «этнические таланты» (Алиса Ганиева, Гузель Яхина и иже с нею). Восточные девы каждый раз получают премии именно за то, что пишут драбблоповести и драбблороманы, с мелькающими в повествовании неважными и неважнецкими героями, зато обильно уснащенные местными блюдами и специалитетами: курдючные шашлыки под южным небом, полевые орудия на плечах усталой старушки, развесистая чурчхела, «соловьиная пахлава… О восточные переводы, как болит от вас голова».
Читая нечто подобное, думаешь: слабо потребителям и любителям эдакой «экзотики» перенести действие, как советуют актерам для создания образа, в обыденность? В знакомой-то обстановке проще оценить степень яркости и выразительности персонажа. Представить, как автор, захлебываясь слюнями, рассказывает технологию варки пельмешек, учит борщик заправлять, пирожки навора… заворачивать. Не спорю, завлекательно описывать можно и родные, посконные, до последнего ингредиента знакомые блюда. Однако хватит ли художественности, литературности данного конкретного текста, чтобы вышло как у Шмелева, как у Чехова в рассказе «Сирена»?
«Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом… объедение!»
Или перед вами просто «рецепт для глупых белых туристов» — тех самых, которые, по понятиям местных гурманов, жрут сено и нифига не понимают в автохтонных тонкостях шашлыка-машлыка, причем непременно курдючного?
yu_sinilga замечает: «Дилетанты, особенно девы и дамы, часто прелестные зарисовки дают, например, в ЖЖ: подметят странное происшествие, или пейзаж, или подслушают (придумают) разговор на улицах города, — но никогда не умеют выстроить текст как целое. Это не одного сюжета касается. Сюжет — всего лишь несущая конструкция. А у дилетанток вечно разукрашенный наличник или крылечко — залюбуешься, а самого дома нет. И не живёт в нём никто». Добавлю, что не только дамы и девы: знаю я немалое количество самиздатовских «непризнанных гениев», пишущих в фантастическом жанре всякую чушь — и иногда зарисовки про котиков. Причем «гениев» обоего пола, хотя их потуги выглядят одинаково — прелестным дамским рукоделием. Которое я зову «котописевом». Ну что поделать, на Гофмана и даже на Пратчетта никак не тянет…
Так клиповое сознание на пару с функциональной безграмотностью дает своеобразный эффект: человек мыслит образами и фразами, а связать все это в целостный текст с идейной «затравкой» не может. Метакартины в подобных опусах нет — есть аттракционы для туристов, сборник баек для гида, дастархан для гостей, затейливые брачные обряды, не менее затейливый терроризм и домашнее насилие. Короче, писательское дело тонкое, но ведь можно же подменить его лытдыбром.
Вспомнился эксперимент, проведенный в среде бушменов или представителей африканских племен, уже не помню точно. Представителям первобытных или практически первобытных племен жестокие белые люди показывали сцены из кино, а потом просили пересказать всё, что дети дикой природы увидели и поняли. И кино-то брали на понятную тему, из жизни простых деревенских жителей. Однако аборигены диких земель неизменно рассказывали, что они видели, как курица прошла, машина проехала, дерево ветками махало, а потом перестало — ветер утих… То есть зрители не увидели ничего из происходящего на первом плане. Им было привычней наблюдать за происходящим «в ландшафте». Мизансцены, сюжет, диалоги незнакомых им людей публику не заинтересовали. Поэтому и фильм бушменам виделся таким же, как окружающая их действительность — мирным, тягучим, бессодержательным. Действие, которому был посвящен фильм, так и осталось для них за кадром.
Похоже, современный читатель (а порою и зритель) тоже видит лишь малую часть картины — то, что хочет видеть, остального не замечает. Подстраиваясь под аудиторию, писатель тоже понемногу теряет способность мыслить мета-картинами и всего себя посвящает созданию ярких деталей, проще говоря, фишек — и на них строит свое произведение. Хотя настоящий творец обязан складывать из фрагментов не только панораму, но и сюжет. У столь распространенного нынче типажа — недо-писателя — получается видеть исключительно уголок кадра, задний план или так называемую кулису. Поэтому неудивительно, что о большинстве произведений сложно даже сказать, о чем они, к чему относятся, какими идеями пытаются озадачить публику. В результате вместо полноценного литературного произведения мы получаем сборник драбблов.
Однажды lemon-sole выразил свое недоумение, читая объявления о конференциях, посвященных «трансформации авторской и читательской субъективности». Объявление и правда было весьма показательно: «В конце ХХ — начале ХХI века условия социального и культурного бытования литературы стремительно меняются. Это и тотальная медиатизация, стирающая границы между культурным производством и культурным потреблением, и отчасти вызванный ею пересмотр границ и оснований этической и эстетической оценки, и связанный с новыми медиа кризис достоверности». Ну всё, подумала я, сейчас нам будут впаривать «первобытное искусство» в лице виртуальных пописулек — как новые отражения «кризиса достоверности».
Кстати, что это вообще такое? Понимаю, сейчас некоторые припомнят мой сарказм по поводу технаря, не знающего терминологии гуманитарных наук, однако грозно вопрошающего, возможен ли, существует ли диалог с текстом. Но я-то знаю смысловое наполнение термина «кризис достоверности». Речь идет о явлении, свойственном перелому эпох. Реальность кажется зыбкой, в обществе растет тревожность, усугубляется чувство бессмысленности и непредсказуемости существования. Заодно по мере разрушения старой системы ценностей и провала новых ценностей возрастает аномия.
Не спорю, явление это известное, мы испытали его на себе — вернее, испытывали. Все девяностые, двухтысячные… Однако сейчас у нас на дворе конец две тысячи десятых! Сколько еще будет длится этот чертов кризис? Когда уже окружающая действительность стабилизируется настолько, чтобы мы вышли из тупика хотя бы на бесприютное пепелище и начали на нем хоть что-то строить? Надоело нытье господ литераторов, их модненькие «романы о пережитом горе» — соплях, абортах, онкологических заболеваниях; их восточные плачи над толпами Зулейх, насильно выданными замуж за мрачных бородачей-ваххабитов; их многословные попытки выудить какую-никакую, хоть самую плохонькую идею из соплей сантехников и барахла в теткиных сундуках…
Что нам обещают окололитературные круги насчет возможностей новых медиа? «Подобные факторы приводят литературу к существенным институциональным и категориальным трансформациям. По сути, вопрос ставится о месте литературы и смыслах литературности в условиях глобальной цифровой среды. Под «литературой» все чаще понимаются не только её традиционные модусы (такие как роман), но и самые разные типы промежуточных текстовых высказываний (вплоть до сообщений в мессенджере)». С чем вас и поздравляем, дорогие читатели.
Нет, роман в эсэмэсках, равно как и эсэмэски в романе, уже существуют. Изрядная часть коммерчески успешного и все же невыразимо скучного БДСМ-лавбургера «Пятьдесят оттенков серого» состоит из «месседжей». Так что поверьте, логи сохраненной болтовни интересны лишь тем, кто болтал. Хотя многие дева-а-ачки охотно публикуют их в своих днявочках. И пусть себе публикуют, какой-никакой, а контент! Но романы из этого делать не стоит. Ежели приспичило кому написать роман, пусть выработает в себе способность к ви́дению мета-картин.
Однако добрые дяди из высших учебных заведений завсегда готовы пойти навстречу коммерчески выгодным тенденциям (притом, что именно наука и призвана отделять коммерческое от прогрессивного, а не путать одно с другим и не вешать лапшу на уши реципиенту): «В рамках нашей конференции мы будем руководствоваться этим расширительным пониманием литературы, рассматривая весь диапазон современных текстов. Тогда на первый план выходят проблемы изменения принципов литературной коммуникации, и в первую очередь — трансформации авторской и читательской субъективности». От так ота.
Субъективность (а не объективность) автора и читателя, оказывается, тоже нуждается в трансформации. Даром что она индивидуальна и нестабильна, меняясь под воздействием обстоятельств, жизненного опыта и т.п. Теперь ее еще и «научники» трансформировать будут. Или изучать ее прихотливые извивы всей социальной категории разом — а чего мелочиться-то?
Френд, конечно в обалдении, иначе не скажешь: «..ну ладно, Вежлян в университете без году неделя, Марков — клинический идиот, но Перлов-то должен помнить проходившие в РГГУ конференции по «наивной литературе», где большинство выступавших (ну да — большинство выступавших были не умнее Маркова) отказывали в праве называться «настоящей литературой» вообще всему, что не написано членами СП и не одобрено Главлитом (не совсем так, конечно, но довольно близко к этому)». Я не удивилась и даже порадовалась бы, коли эти товарищи взялись бы за определение места пресловутой сетературы в литературной сфере. Она же есть, она протекает в литературу, словно прободная язва, она отравляет культуру — словом, игнорировать ее сложно. И фиг с ним, с Главлитом, влияние на культуру важнее. В конце концов, всякое искусство имеет свой китч, а всякий китч — своих исследователей. Но ставить треп в жаббере наравне с полноценной литературной деятельностью?
