Вернемся к теме становления характера у героя, а точнее, к теме воссоединения отдельных характеристик в цельный характер, как я и обещала в предыдущем посте.
М.М. Бахтин в статье «Автор и герой в эстетической деятельности» так определяет характер персонажа: «Характером мы называем такую форму взаимодействия героя и автора, которая осуществляет задание создать целое героя как определенной личности». Заметьте, это задание дано не герою, но автору. Сегодняшний литератор, к сожалению, ни определенности, ни цельности герою придать не в силах. Он заходит с другой стороны — со стороны сюжета. Надо ему, чтобы герой решал определенную задачу — и тот решает, хоть ни образа, ни характера соответствующего не имеет. Оттого разрозненные характеристики персонажа никак не хотят складываться в целое.
Бахтин пишет: «…герой с самого начала дан как целое… все воспринимается как момент характеристики героя, несет характерологическую функцию, все сводится и служит ответу на вопрос: кто он? Построение характера может пойти в двух основных направлениях. Первое мы назовем классическим построением характера, второе — романтическим. Для первого типа построения характера основой является художественная ценность судьбы».
Что мы наблюдаем в среднестатистическом, так сказать, произведении, где героя нам выдают готовеньким, следуя издательским наказам в духе «Наша публика должна сразу видеть, о ком читает и с кем имеет дело; поэтому описывайте героя в самом начале, пусть он на протяжении книги не меняется, только проходит квесты» (приблизительная цитата)? Мы видим отнюдь не целостный образ, но разрозненный и противоречивый набор качеств, приданных чему-то смутному, похожему на призрак с явным расстройством психики.
У героя, конечно, может быть какой угодно характер и не быть характера вовсе. Он может дойти до расщепления эго. И доходит. Но не по воле автора, а скорее против. И тогда он вам предоставит всю палитру расстройств: и «Мочи силы Зла! а нас-то, воинов Света, за что?»; и нытиков-астеников-интеллигентов-мерисью; и тонких-высокодуховных социопатов; и маньяков с богатым внутренним миром (любой психиатр вам скажет: у психопата эмоции уплощаются, становятся примитивными, одномерными, а интеллектуальная деятельность сужается до рамок решения конкретных задач, поставленных бредовым видением мира). Одним словом, дорогие читатели, наблюдайте все фигуры полета над гнездом кукушки.
Возможно, это некий новый, неклассический подход к созданию образа, когда поступки противоречат самоощущению и внешнему восприятию персонажа? Ведь пишут же специалисты, что «в отличие от классического романтический характер самочинен и ценностно инициативен», то есть действует по собственному почину и проявляет инициативу отнюдь не в тех направлениях, в которые их толкает сюжет, а значит, наделен определенной свободой воли. «Предполагающая род и традицию ценность судьбы для художественного завершения здесь непригодна. Здесь индивидуальность героя раскрывается не как судьба, а как идея или, точнее, как воплощение идеи».
Мне бы хотелось, признаться, обнаружить воплощение идеи в персонажах — хоть масслита, хоть мейнстрима… Однако за прошедшие десятилетия (по крайней мере два десятилетия) у меня создалось стойкое ощущение, будто писатель крепко надеется на критиков и немножечко на читателей — авось те отыщут в его произведении идею, да какую-нибудь покруче, помасштабнее.
Наткнулась я однажды на лекцию светоча нашей паралитературы Быкова о «Поттериане», проникнутую христианскими идеями в особом, я бы сказала, срачегенерирующем освещении: «Евангелие от Роулинг» органически вписывается в этот миф, который, на мой взгляд, в европейской литературе начался с Сократа. Всего пять деталей этого главного мифа. Они уточняются на протяжении человеческой истории, Роулинг кое-что туда добавила. Во-первых, это миф о смерти и воскресении главного героя — носителя нового учения. Во-вторых, это всегда миф о модернистской идее, потому что носителем этой идеи всегда является освободитель — человек, приносящий большую степень сложности и свободы. В-третьих, это всегда миф о предательстве. И предательство в этом случае всегда непростительно. Четвертая часть этого мифа — это всегда миф о противостоянии между большей и меньшей частью человечества. И вот это имеет непосредственное отношение к нашей проблематике, потому что, к сожалению или к счастью, уж не знаю, миф о холодной войне — это и есть на самом деле сюжет «Гарри Поттера».
И пятая деталь, определенная совсем уж прекрасно: дескать, как и в евангельском мифе, герой не делает своих спутниц ни любовницами, ни женами, а относится к ним по-дружески или по-братски. Подумаешь, что действующее лицо на протяжении пяти томов совсем еще ребенок, а потом, приближаясь к шестнадцатилетию, вовсю принимается заигрывать с девушками… Какая еще Чжоу Чанг, какая Джинни Уизли, какие общие дети в количестве трех штук, вы что? И вообще! Зачем самому Зильбертруду Львовичу Наебыкову читать аж до эпилога книгу, на тему которой ему вздумалось читануть лекцию?
Опять же радость нам возвестил: наконец-то кто-то сподобился написать о «Евангелие о железном занавесе между унтерменшами и уберменшами» с блэкджеком и шлюхами пророчествами и предательствами. Непростительными. А ничего, что и Рон, ближайший друг и соратник, парочку раз предал «евангелическое» действующее лицо, однако был прощен? Ничего, что близкий друг и наставник второстепенного героя предали его, согласившись с обвинением в убийстве и оставили гнить в Азкабане, но сиделец их простил и умер за общее «правое дело»? Ничего, что один из важнейших персонажей саги оказался двойным шпионом, то есть дважды предателем — и тем не менее профессор Снейп был прощен большинством читателей, его обожает фандом, его создательнице пеняют, что Северус Снейп не «уполз», а погиб в Визжащей хижине? Ничего, что весь магический мир предал Мальчика-который-выжил, отправляя парнишку на битву с величайшим темным волшебником столетия? И ничего, предательство преотличным образом прощается.
Да и какую такую свободу/новое учение/сложность принес магам на конце своей волшебной палочки пресловутый Гарри Поттер? После его победы — что первой, что второй — магическое сообщество поаплодировало, чокнулось рюмками, запустило фейерверки и пошло себе жить той же жизнью, которой жило до эпической битвы. Ура, страшных-ужасных террористов обезвредили, можно снова открыть свой бизнес на Диагон-аллее. Поздравляю вас, гражданин Зильбертруд, соврамши.
Поразительно нагл и беспросветно глуп наш малоуважаемый критик в массе своей. Бесполезно, бессмысленно взывать к совести его и профессионализму. Во-первых, таковые отсутствуют. Во-вторых, у малоуважаемого критика другие ценности. В частности, хайп, а по-простому срач. Если вокруг кого есть срач — значит, он победил. Кого победил, куда победил, зачем победил? Неведомо. По крайней мере неведомо сохранившим мозги в том море чуши, кое именуется общественным мнением.
Все у нас не тик-так благодаря эдаким охотникам за срачем и трактователям наперекосяк. Средний литератор явно надеется на критиков, способных накинуться на публику и продолбить той дыру в черепе, рекламируя абсолютную, безнадежную графомань: о соплях Петровых и абортах Старобинец, о двудесничных афедронах и бушлатоносных царях. Публика тоже привыкла к цирку с радостно кувыркающимися на арене критиками — то с воплями о гениях-собутыльниках, померших давеча от пьянства (мы первые это узнали! мы ваще при этом присутствовали!), то с возвеличением авторов, чья прибыль составила N миллиардов, аж до чина евангелистов (пусть автор дурак и середняк, но уж мы-то, критики, понима-а-аем, чё за Новый Завет он написал…). Уж и не знаю, кто из коверных смешнее и гаже. Все одним миром мазаны. И все растят аффтара себе под стать.
Но вернемся к теме формирования характера в художественном произведении. Как это делается в приличной литературе, не ориентированной на мнение клоунов?
А.В. Михайлов в статье «Из истории характера» описывает два пути подхода к образу: «…character постепенно обнаруживает свою направленность «вовнутрь» и, коль скоро это слово приходит в сопряженность с «внутренним» человеком, строит это внутреннее извне — с внешнего и поверхностного. Напротив, новоевропейский характер строится изнутри наружу: «характером» именуется заложенная в натуре человека основа или основание, ядро, как бы порождающая схема всех человеческих проявлений, и расхождения могут касаться лишь того, есть ли «характер» самое глубокое в человеке, или же в его внутреннем есть еще более глубокое начало». Но, несмотря на эту разницу, в обоих случаях видно, что формирование образа опирается на поступки персонажа, словно мост на опоры.
Через поступки и поведение можно показать, каков человек внутри — на уровне характера или на более глубоком. Если персонаж, конечно, не сумасшедший — в таком случае его поведение и поступки продиктованы логикой безумцев, недоступной нормальным людям. Возможно, поэтому профессионалы, в частности, судэксперты, создающие модель мировосприятия серийного убийцы, сами на время входят в своего рода экспертный аналитический транс…
Формирование образа обычного человека можно сравнить с задачей художника, который должен нарисовать всем знакомую вещь, и нарисовать похоже. Есть на эту тему известная восточная притча: «Однажды китайский император спросил знаменитого художника: что труднее всего рисовать? Художник без тени сомнения ответил: собак и лошадей, мой повелитель. — А что легче всего рисовать? — Демонов и духов умерших, — отвечал живописец. Потому что последних никто не видел, а животных видели все». Вот и получается, что писатель нынче облюбовал демонов и привидения (сетераторы и даже некоторые издатые товарищи старательно называют их приведениями — хорошо хоть не преведениями) не оттого, что тяготеет к мистике. Просто жизнь ему незнакома и пугает, как ту критикессу, что призналась: в критику, мол, пришла от страха перед жизнью. Так-то и в литературу нынче идут — от страха перед действительностью.
Современные авторы полюбили писать»магреализм про сумасшедших». Ведь в сумасшествии они тоже не разбираются и верят, будто в нем нет логики, хотя логика у душевнобольных есть — своя. «Застали на крыше конюшен, с гавайской гитарой, в голубом халате. Сказала, что она — Боадицея, а это не так. Да, Хьюго, не так». Писателю, по мнению «творческих натур», достаточно приказать публике уверовать, будто какое-нибудь «F20» написано о шизофрениках, а «Свидание с Квазимодо» — о психопатах и психиатрической экспертизе, а не о беспомощных и беспочвенных фантазмах аффтара. Нынешний омайгадреализм укроет графомана своим покровом от любых вопросов по части матчасти. «А это не так, Хьюго».
