Гегель в своей «Эстетике» писал: «Мы исходили из всеобщих субстанциальных сил действия. Для своего активного осуществления они нуждаются в человеческой индивидуальности , в которой они выступают как движущий пафос».
Заметьте — не просто пафос, а пафос движущий. От главного действующего лица требуется сосредоточить в себе субстанциональные (то есть лежащие в основе, обуславливающие сущность) силы действия. Истинный герой и есть двигатель произведения. Топливо могут поставлять и остальные персонажи, и обстоятельства, и бог из машины, но двигателем служит протагонист.
В то время как сегодняшний герой несет с собою скорее приостанавливающий пафос. Если ГГ входит в транс превозмогания, поучения или просвещения — умри все живое. Этот чертов ублюдок сын/дочь славного рода Сью битых три-пять страниц выедает читателю мозг кофейной ложечкой (чтобы на дольше хватило). Поневоле припомнишь Оскара Уайльда: «Замечательная женщина эта леди Маркби, правда? Наговорит с три короба, а ничего не скажет. Она прямо создана быть оратором».
Классический прием выделения из толпы — оснащенность главного героя если не сверхсилой и вундервафлями, то неким особым, отличающим его от остального человечества положением, происхождением, душевным состоянием. В крайнем случае состоянием физическим — учитывая пристрастие последних годов к продвижению романов о том, как герой, а порой и все его семейство болезнью заболели (надеюсь, хоть в следующем году критики не будут пытаться продать читателю сопли, аборты и злокачественные опухоли в качестве memento mori).
Н. Фрай в «Анатомии критики» дает весьма четкую классификацию истинных героев: «1. Если герой превосходит людей и их окружение по качеству, то он — божество и рассказ о нем представляет собой миф в обычном смысле слова, т. е. повествование о боге.
2. Если герой превосходит людей и свое окружение по степени, то это — типичный герой сказания. Поступки его чудесны, однако сам он изображается человеком. Герой этих сказаний переносится в мир, где действие обычных законов природы отчасти приостановлено. Здесь мы отходим от мифа в собственном смысле слова и вступаем в область легенды, сказки, Märchen и их литературных производных.
3. Если герой превосходит других людей по степени, но зависим от условий земного существования, то это — вождь. Он наделен властью, страстностью и силой выражения, однако его поступки все же подлежат критике общества и подчиняются законам природы. Это герой высокого миметического модуса, прежде всего — герой эпоса и трагедии.
4. Если герой не превосходит ни других людей, ни собственное окружение, то он является одним из нас: мы относимся к нему, как к обычному человеку, и требуем от поэта соблюдать те законы правдоподобия, которые отвечают нашему собственному опыту. И это — герой низкого миметического модуса, прежде всего — комедии и реалистической литературы. На этом уровне автору нередко трудно бывает сохранить понятие «герой», употребляющееся в указанных выше модусах в своем строгом значении.
5. Если герой ниже нас по силе и уму, так что у нас возникает чувство, что мы свысока наблюдаем зрелище его несвободы, поражений и абсурдности существования, то тогда герой принадлежит ироническому модусу. Это верно и в том случае, когда читатель понимает, что он сам находится или мог бы находиться в таком же положении, о котором, однако, он способен судить с более независимой точки зрения».
Остается только установить, что же называется качеством, а что — степенью. Сами понимаете, современные фантасты, не говоря уж о критиках, здесь нам не помощники. Они без зазрения совести возводят героев, предназначенных в вожди (а следовательно зависимых от условий земного существования), в состояние Мэри/Марти Сью (то есть героев сказания, чьи поступки чудесны, но чувства по-человечески понятны), затем выдают героя сказания за божество, не изменив ни качества его, ни степени превосходства над собою прежним…
Я бы сказала, это последствия увлечения компьютерными играми, вносящими сумятицу в и без того не слишком заполненные головы геймеров. Кто и когда будет объяснять этим охотникам за баллами-очками, в чем разница между богом, полубогом, героем, человеком и маленьким человеком? Учительница литературы? А она сама знает разницу? Если судить по выпускникам педвузов вроде Евгении Вежлян, то они сейчас знают одно: учителем быть трудно, а то и опасно. Надо быть кем угодно, но не тем, на кого тебя учили.
Итак, пока Евгении Исааковны пытаются уподобиться Галинам Леонидовнам, а со временем и потеснить тех на обдоминированном в хлам пространстве, поговорим о насущных для писателя вещах. Начнем с качественных изменений в сути персонажа, которые делают его богом.
Своего рода посыл для понимания различий между смертными и бессмертными дает всем известное произведение Стругацких «Трудно быть богом». Человек с Земли, прогрессор и наблюдатель, конечно же, никакой не бог, никогда и не был. Он типичный герой сказания — дела его фантастичны, а для средневековья — чудесны, но чувства более чем узнаваемы, просты и… подхвачены современными фантастами. Так создавался попаданец.
Обычно в качестве полноценного попаданца, сходного с нынешними, приводят твеновского янки, загремевшего в Камелот. Действительно, это вариант рукастого технаря с великолепной памятью, способного на коленке не то что автомат — гаубицу собрать и благодаря ей завоевать всех соседей, не разбирая, где друг, где враг. Но есть и другие категории попаданцев.
Иных, совершенно иных героев предпочитают авторы, плохо разбирающиеся в устройстве гаубицы, и справедливо полагающие, что большинство читателей не ищет в авторе оружейника или учителя НВП (или как там теперь называется начальная военная подготовка?). Это попаданцы-вожди. Они зависят от условий проживания — поэтому автор порой дольше описывает обстановку комнаты, в которой попаданец открывает изумленные глаза, нежели взаимоотношения попаданца с его новым окружением. С таким же тщанием описывается застолья, удобства, гардероб и прически «вождя».
Признаться, не уверена, что человек, достигший высокого положения, нацеленный на решение задач повыше уровнем (если ориентироваться по пирамиде Маслоу), нежели триада кров-еда-одежда, будет внимательно отмечать, «какой обед нам подавали, каким вином нас угощали». Мне видится решение совсем другой проблемы — той, которая уже не является проблемой ни для богов, ни для героев сказания. В силу понимания истины, что вожделенной arbitrium liberum, свободы воли, попросту не существует. Как и любимой иллюзии рода человеческого — справедливости.
Тот, кто начинает превосходить по степени себе подобных, оставаясь в эмоциональном плане человеком, неизбежно столкнется с этой несвободой, с необходимостью жертвовать, жертвовать и жертвовать — то людьми, то чувствами, то годами жизни. Желающий остаться человеком рано или поздно сорвется, желающий стать героем сказания пойдет до конца. До конца своей человеческой сути.
Весь этот путь в изложении начинающих авторов-фантастов выглядит… удручающе. Здесь вам и квесты с убиением босса, и собирание лута, и раскачка персонажей, и социальная адаптация… Но никак не психологические изменения. Ибо герой если и меняется, то сразу и окончательно (даже фуга, вытесняя истинную личность выдуманной, не столь окончательна). Как наш с вами современник, рядовой студент, клерк, менеджер, да хоть омоновец — может без приказа (в случае омоновца) и бестрепетно (ну и менеджеры пошли…) убивать направо-налево, отправлять людей, лично ему ничем не навредивших (и мстить-то им не за что), на смерть, на каторгу?.. Представьте себя на его месте. Представили? Ничего не екает?
Однако именно так ведет себя персонаж какого-нибудь попаданческого романа, до мелочей копируя штампы фанфикшена. И там, и здесь герой действует, словно попаданец в Гарри Поттера, невинноубиенного семейством Дурслей, Волдемортом, Уизлигадами и хитрым планом Дамблдора. Ну, словом, неважно, отчего погиб Мальчик-который-выжил, но его сменщик таков, что Мировое Зло нервно курит в коридоре. Он мстит всем и вся за не свои обиды, распоряжается высшими силами без оглядки на последствия, играет судьбами и не ощущает ни сомнений, ни угрызений. Можно сказать, ведет себя как бог, самой вселенной поставленный исполнять некие функции.
Впрочем, есть и противоположный вариант — «девственница-истеричка», заламывающая руки и восклицающая: «Ах, я убийца!» над трупом собственного киллера. И это вместо того, чтобы порадоваться спасению от пули, ножа и прочей авадакедавры. Поколение снежинок, с одной стороны не сознающее, что такое жизнь и смерть, с другой стороны — готовое расстрелять дюжину случайных прохожих «из соображений мести» (а если разобраться, то просто-напросто из-за плохого настроения).
Можно ли списать на шок эмоциональное уплощение психики недавнего смертного, потерю им большинства страхов и тревог или, наоборот, реактивную депрессию с усилением страхов, истериками, демонстративным поведением? Кратковременное — можно. Но не стоит полагать, будто попаданец, в том числе и неудачник, жизнью до смерти обиженный, внезапно превратится в картонного монстра. Как, впрочем, и в духовно богатую деву (любого пола), и в героя мифа (чьи деяния всё чудесатее). А тем паче не сможет в один момент воспарить от положения маленького человека (которым аффтары попаданческого жанра любят изображать героя в первой, утерянной жизни) к престолу божества.
«Всеобщее этих сил должно сомкнуться в себе и предстать в отдельных индивидах как целостность и единичность», — пишет Гегель о героях. — «Такой целостностью является человек в своей конкретной духовности и субъективности, цельная человеческая индивидуальность как характер. Боги становятся человеческим пафосом, а пафос в конкретной деятельности и есть человеческий характер».
Переводя с философского мудрствования на язык, понятный и МТА, это значит: божественное начало соединяет и скрепляет противоречивые черты человеческой натуры, делает его цельной личностью; отражается в делах человеческих, направленных на движение к цели; проявляется в чертах характера, помогающих достигнуть цели; пафосно звучит, но что поделать, если так оно, по мнению Гегеля, и есть.
«Только такая многосторонность придает характеру живой интерес. Вместе с тем эта полнота должна выступать слитой в единый субъект, а не быть разбросанностью, поверхностностью и просто многообразной возбудимостью». Мне очень нравится выражение «многообразная возбудимость», вполне исчерпывающее описание большей части художественных образов, которые доводится встречать в современной литературе.
