Я редко выбираюсь на прогулку в уикенд, не нравятся мне толпы народа, наполняющие прогулочные зоны — парки, центр, набережные. Не люблю я и мест скопления народа, но не от мизантропии или социофобии, люди меня не пугают. Просто странные они, даже внешне — странные. Среди людей я чувствую себя тем самым Трехголовым, которого мое воображение создало вовсе не как персонификацию автора. Скорее уж автор — персонификация Трехголового в нашем мире. Если бы автору довелось описывать ощущения дракона-попаданца в современный человеческий мир, получилась бы весьма странная сказка.
Примерно такая.
Обычно Трехголовый зрел человеческие существа поодиночке или маленькими стайками. Избранные судьбой для его драконьего развлечения, вразумления и обогащения (хотя бы для обогащения информацией) приходили к Трехголовому сами, приносили свои глупые просьбы и претензии, подвергались драконьему вразумлению и, если выживали, несли свои глупости дальше. Дракону не было дела до информационной войны, которую ведут против него вразумленные, слишком он был стар и ленив, чтобы играть их игрушками. Большие скопления народу попадались Трехголовому исключительно издали, когда он реял в небесах устрашающей эргономичной тенью. А тут вдруг ррраз! — и выбросило его из драконьей нави в драконью явь. Первое было жутким, второе было… пестрым.
Трехголовый, с его сущностью дракайны, которая отличала его от человеческих женщин, не будучи ни женственной, ни человеческой, — так вот, Трехголовый обожал женщин. Смотреть на их ужимки и прыжки дракон мог бесконечно, словно разомлевшая от чая и скуки купчиха, что любуется кенарем, подперев щеку пухлой ладонью, пока птичий менестрель скачет по клетке и дарит свою певучую душу Самой Прекрасной Канарейке в Мире. Кенарь же не знает, что между ним и канарейкой его мечты тесно составленные — крыло не просунешь — прутья клетки.
Зато у людей роль кенаря выполняют как раз канарейки. Если бы Трехголовый оказался не в человеческом, а в зверином лесу, он бы решил, что видит стаю, где царит безоговорочный и беспощадный матриархат. И ему был бы понятен обычай самочек обхаживать самцов во время брачного сезона, а самцов смущаться или выказывать равнодушие в ответ на беспардонство ухажерок.
Человеческие женщины даже ему, дракону показались неутомимыми и отказов не понимающими. Жара (жару Трехголовый не любил, в его пещере никогда не бывало жарко, однако он и оттуда уползал в подгорье, где царила зябкая сырость и сама мать тьма) сушила три драконьих глотки, тело, чудесным образом скрытое от людей, ползло по аллеям и озиралось, а три головы — старшая, средняя и младшая — старательно запоминали увиденное.
Так же, как птичка-шалашник строит брачный чертог из прутиков, лепестков, жучиных панцирей и прочего яркого мусора, но сама в нем не живет и никому не позволяет, человеческие женщины настроили возле дворца с золотой звездой на шпиле белых шатров, непригодных для жизни и гнездования. На шатрах было написано «День открытых сердец. Стартовая площадка. Сделай свое тело!» и кривенько (чего со зверушек взять?) нарисован брачный гон: крупная сильная самка гонит перепуганного мелкого самца, а между ними красными шашечками выложены два горящих сердца (загоришься тут, если тебя нагоняет полная силы и планов на твое тело партнерша!). Впрочем, самец хоть и был раза в полтора мельче, казался юрким и находчивым. Хотелось пожелать ему успеха — то есть удрать и впредь не попадаться.
Обнаглевшие самки настроили заборов вокруг всего, что раньше цвело и никому не мешало, все вокруг пестрело плакатами с настырной особой, намеренной загнать мужчину и размножиться. Вдобавок хитрый женский ум подсказал ловить самцов на живца. В одном шатре давали футболки, в другом еду, в третьем напитки, а четвертый стоял пустой, но в нем было сделано много лежанок и висела табличка «Медпункт», а у женщин, выглядывающих из медпункт-шатра, был особенно цепкий взгляд и безжалостный вид. Похоже, эти, отловив добычу, сразу приступят к делу.
Трехголовый поглазел на брачный марафон и пополз дальше, туда, откуда видно весь грязноватый, но странноприимный город. Место называлось «смотровая площадка». Любые изменения в человечьем лесу сразу на ней сказывались: ветшали устои общества — ветшала и выкрашивалась роскошная гранитная балюстрада; укрепляла свои позиции вера — и жуткими, малярно-пэтэушными красками расцветала фреска над входом близстоящей церкви; вздумалось государству демонстрировать заботу о людях — появлялись у смотровой век не чищеные биотуалеты; вставал на дыбы дикий свободный рынок — поганками на пне вырастали киоски-кафе с невкусной едой и противной подслащенной водицей по цене жидкого золота.
— Должно быть, поэтому у людей такое странное тело, — заметил Младший, провожая глазами девушек с тонкими кривоватыми ногами, в туфлях на платформе и шпильке в пол-локтя вышиной.
Девицы выглядели несущественным приложением к собственной обуви — сплошь красные подошвы, банты и стразы. Обувь платила хозяйкам за любовь черной неблагодарностью, намертво приковывая взгляд к бугрястым икрам и костлявым коленям.
— Какое? — удивился Старший.
— Ну такое… — повел руками в воздухе Младший, рисуя что-то непривлекательное с точки зрения драконьей эстетики, — маленькое, хилое, увенчанное страшненькой головой со страшненькими представлениями о прекрасном.
— Люди еще и одеты ошеломительно! — подхватил эстафету мизантропии Средний. — Они, точно обремененные хвостом павлины, подвергают себя опасности быть замеченными хищниками. И попасть хищнику на зуб.
— Или на язык, — хмыкнула старшая голова. — На ядовитый драконий язык, в частности.
— Смотрите! Белый хаммер с кольцами и лебедями! — боевым конем взоржал Младший. — Ой, не могу, они не только лабутенами соперниц пугают! — И радостно указал на машину, больше всего похожую на гигантского крокодила-альбиноса, безнадежно дохлого или притворяющегося таковым — до первой доверчивой антилопы.
— Еще бы, — согласился Старший. — Пси-атака во всех формах, от туфель до машин. Слышите торжествующую песнь победительницы? — Старшая голова повела в сторону женщины, наряженной в костюм в стиле «белая перевернутая чайная чашка». Чтобы сесть, самке-триумфаторше было мало и самой большой машины, потребовалась бы открытая платформа и трехместный диван. Пойманная добыча на фоне кринолина и белого хаммера выглядела более чем скромно.
Трехголовый брел вдоль цветочного поля и размышлял над тем, что здешний мир захвачен женщинами безоговорочно. Им подчинен и дворец со звездой, воткнутой в небо, и окрестный парк. Какому мужчине, скажите, нужны эти бескрайние клумбы? Только мужчине, который сам охотится на мужчин. А нормаль… обычному мужику в этом месте непременно захотелось бы пива. Но цветочки были, мороженое было, даже кофе со льдом — и тот был. А пива не было. Трехголовому ничего не оставалось, как посетовать на человеческих самок с их жестокостью к бедным беззащитным самцам.
И к дракайнам, которые бы тоже выпили пива. А за пивом и на пейзаж бы полюбовались.
В нескольких шагах от места большого охотничьего триумфа, еще в одной белой, как тюльпаны, машине (неужто это цвет самок-победительниц?) сидела Великая Охотница, добывшая себе Мужа Что Надо, и сердитым словом гоняла явно заинтересованных самцов помельче — видно, в придачу к мужу у нее уже был один такой. Или несколько. Вид у Великой Охотницы был брезгливо-недовольный, словно амбре биотуалетов, стоящих в полсотне метров, медленно пропитывало салон ее роскошного авто. Эх, подумал Трехголовый, льва-то ты оседлала, сестра, а слезть с него не можешь.
Миновав смотровую площадку, дракон остановился у лощины, сбегающей вниз, к реке. Толстое узловатое дерево, растущее на самом краю обрыва, с обнажившимися корнями, готовое рухнуть от первой же осыпи, от первого ветровала и, по воспоминаниям Трехголового, пребывающее в этом состоянии полсотни лет, напомнило дракону его самого. Сколько можно оставаться на грани, устроившись над зеленью, и серебром, и синью, вглядываясь в мир людей сверху? Кривому узловатому гиганту в три обхвата, прикинул дракон, лет двести, а то и триста. Он из своей позиции, небось, еще сожжение Москвы Наполеоном видал. Может, я тоже со своего кекура увижу что-нибудь интересненькое, решил Трехголовый и, кряхтя, спустился к реке.
Поросший лесом склон оказался одной большой ловушкой — извилистые тропки, ведущие куда угодно, но только не прямо к цели; манящие беседки, которые лет через… несколько заплетет плющ и скроет всё, что в них творится; скамейки над заболоченными прудами — сидя на них так уютно наблюдать за чайкой, добывающей свой скудный обед, и вести неспешную, почти светскую беседу о сущности охоты и рыбной ловли.
На месте мужчины, выскользнувшего из зеленых силков холостым и бездетным, Трехголовый перекрестился бы всеми имеющимися конечностями.
Дальше пошли места ничуть не безопасней. У реки женская русалочья натура просыпалась и даже совсем старые (юные) распускали косы, раздевались донага и расцветали махровым цветом — ну чисто лилии на топкой, смертельно опасной чарусе. Все они, старые, используя силу устрашения там, где молодухи прибегали к обольщению, и молодые, показывая товар лицом, шли к своей цели, пусть и разными путями. И цель их была одна — подчинить мужчину своей воле, а уж страх, стыд или брачный зов привяжет самца к самке — какая охотнице разница?
Трехголовых ощутил себя таким мизогинистом, что аж загордился. Гордый, прилег на травку и вперил взор в идиллическую картину того, как проходящий вблизи от берега ресторан-пароход и его собратья (а было их не меньше пяти, так что швартовались и отшвартовывались они каждые полчаса) обливает гуляющих небольшой, но очень грязной волной.
