Говорят, что писатель (ну или тот, кто считает себя таковым) не в силах придумать героя умнее себя. Предположим, так оно и есть (хотя я сомневаюсь в столь великом уме авторов, вполне убедительно писавших о гениях). Впрочем, я не раз замечала: современные авторы не в силах сочинить своему герою образ мышления и стиль поведения, отличные от своих собственных, поэтому столько нервно-истеричных бывалых спецназовцев, рыцарей и вождей кочевников болтается — иначе не скажешь — по страницам произведений.
Ну а как насчет других качеств, например, нравственности? В силах ли писатель придумать злодея, масштаб личности которого (и злодеяний, соответственно) будет крупнее авторского? Распутника, чьи беспутства превосходили бы сексуальные фантазии его создателя? Омега однажды, помню, заметила: «Антураж-то дело нехитрое… тут при минимальном усердии можно избавиться от сарафанов на полной ноге… если дать себе труд подучить матчасть, а вот с пониманием простейшей истины «Не все думают и чувствуют так, как я» — полный швах». В чем я неоднократно убеждалась. А ведь наравне с наблюдательностью умение почувствовать и понять ДРУГОГО можно назвать литературообразующим.
В качестве примера приведу цитату из романа Стива Эриксона «Амнезиаскоп». Напомню, что Стив Эриксон — не слишком известный у нас американский писатель, журналист и критик. В википедии о нем ровно один абзац (не то что про какое-нибудь графоманское жужло типа Милослава Князева Красной Фапотьки): «Окончил Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Автор ряда романов («Амнезиаскоп», «Явилось в полночь море», «Дни между станциями»), многие из которых относят к жанру магического реализма. В романах Эриксона нередко разрабатываются темы постапокалиптического мира, встречаются сюрреалистические и сверхъестественные мотивы».
Итак, «Амнезиаскоп», искусство, культура и менталитет постапокалипсиса повествует о временах после конца времен: «…он настаивал на том, чтобы присутствовать при пробах и фотографировать актрис голыми — «для досье», как он объяснил. Среди них были застенчивые девочки из Мэриленда, выключавшие свет в собственных уборных, прежде чем раздеться, и прожженные профессионалки, скидывавшие одежду еще до того, как войти в дверь и в шоке узнать, что в фильме вообще-то есть диалоги и их попросят читать. Были женщины, которые соглашались раздеваться только при Вив и Веронике, что означало – я должен был покидать помещение, а были женщины, которые соглашались раздеваться только при мне, что значило – Вив и Веронике приходилось покидать помещение. Были женщины с обкорнанными волосами и скобками на зубах, казавшиеся в свои тридцать лет девственницами; была и неразлучная пара китайских лесбиянок, одна имела вид жесткий и опытный, вторая же – восемнадцатилетняя девчушка, еще по-детски пухлая. Вот этот херувим меня особенно восхитил. Ее глаза были абсолютно, по-юношески пусты, так и умоляя – оскверните меня. Весь остаток недели я ломал голову, пытаясь придумать, как бы мне ввернуть в фильм китайских лесбиянок».
Разницу с потугами упырих и упырей от современной литературы видите? Кто не видит, подсказываю: а она есть. Именно в том, что здесь перед нами не картонки-симулякры невиданных существ, не иначе как заброшенных к нам с планеты Плюк, дабы научить нас распутству, а таких же людей, как мы, пусть и со своими странностями — a prima facie.
Можно также взять для примера роман Берроуза «И бегемоты сварились в своих бассейнах»: «После кино мы пошли в таверну Макдональда, где собираются гомосексуалисты. Там их было полно, они вовсю кокетничали и по-женски взвизгивали. Мы протолкались к бару и заказали выпить. Старые педики открыто разглядывали Филипа, а молодые, собравшись в кучки, делали вид, что не замечают, наблюдая краем глаза.
В толпе попадались и моряки. Один матросик все удивлялся, куда подевались все женщины в этом сраном городе.
Хорошо одетый пожилой мужчина заговорил с Филипом о Джеймсе Джойсе и заявил, что тот ничего не понимает в литературе. Пыжился как мог, а потом купил Филипу коктейль».
Здесь нет восторженности Упырицы от собственной храбрости: вона о чем я могу рассказать! вона какие бездны читателю открываю! Это просто повседневность, обыденная жизнь людей, отличающихся от автора, но не так уж сильно. Это всего лишь гомосексуалисты, а не мыслящие инсекты с планеты Плюк. Если приводится какая-то история из жизни распутников, описания мест, где они прожигают жизнь, в этом нет никакого писательского «яканья».
Лоренс Даррелл «Бунт Афродиты»: «Карадок подошёл к телу с видом знатока по медицинской части и сказал:
— Все ясно! Дыхание Чейн-Стокса. Мой диагноз — моряк торгового флота. Смотрели в его одежде?
— У него её нет. Он приехал на велосипеде, деньги держал в руке. На нем ничего не было, кроме подштанников.
Карадок крякнул с досадой.
— Вот видите, — жалобно произнесла миссис Хенникер, — с чем нам все время приходится сталкиваться? Я хочу сказать, как тут можно держать почтенное заведение? Завтра же позвоню консулу.
Они снова попытались оживить недвижное тело: щекотали пёрышком гениталии, шлёпали по щекам, тёрли одеколоном — все напрасно».
Признаться, сравнение не с классиками и мэтрами, а даже и с малоизвестными в наших палестинах авторами ставит отечественного «эпатирующего пейсателя» в положение придурка-фикописца, неспособного прибавить к потоку сексуальных фантазий (и самых незатейливых) видение страстей человеческие (каковые, думаю, и после апокалипсиса останутся все теми же), а не бытовую сплетню.
Верно подметил lemon-sole: «…и ведь вне зависимости от тематики, заявленного жанра и степени «боллитровости» одно и то же: «Аня встречается с Мишей. Паша узнает об измене Глафиры. У Серафимы рождается ребенок от Аркадия. Внук Сруля Шлёмовича становится зоотехником. В палатке Аскера-заде крыса надгрызла четырнадцать помидоров». Таково уж сериальное мышление современного писателя, отсюда и структура повествования: рассыпающаяся цепь незначительных и ни к чему не ведущих событий, которые интересны лишь тому, кто смотрит данный сериал. Нам как бы постоянно обещают, что вот-вот произойдет нечто судьбоносное, полное философского смысла и даже «смыслов» — а потом сливаются сами и сливают развязку.
Но вернемся к фантазиям наших баранов, то есть писателей, конечно же, писателей, премированных и разрекламированных. Разумеется, в пару к мату идет — угадайте с трех раз, что? Бинго. Оно самое. То есть она самая — русофобия: «Сраная Рашка, Эта Страна, где все электрички, подъезды и подворотни обоссаны, народа нет, есть быдло». И фиксация на таджиках, как же без нее. Демократы, либералы, ксенофилы, ешкин кот.
«Славянские отаку»: «Сергеич и Егор вышли на улицу. Было пасмурно, деревья рядом с ПНД желтели полураскрытыми почками, таджичка на газоне собирала мусор в большой черный мешок.
— Скоро сорок дней… Светлый был человек, — сказал Сергеич.
— Да ты ёбнулся, — ответил Егор. — В Рашке не бывает светлых людей, здесь только олигархи и охлос.
— Ты прав, Нестеренко был говно, — вздохнул Сергеич. — Но некоторые жители Этой Страны и Ближнего Зарубежья его очень любили. Непонятно почему».
В плане отображения ужасов действительности, обличения социальных язв и вскрытия кошмарных тайн Этой Страны была еще у читателя надежда на мейнстрим. Была. И как, оправдывает мейнстрим чаяния народные? Нет. И не собирается. А сказать, что он собирается? Он собирается втюхать нам проговаривание аффтарских травм за то самое отображение-обличение-понимание других.
Жучка как-то разродилась критикой… в адрес Юзефович: «Галина Юзефович пишет, что наконец-то поняла: актуальный роман — это не про актуальную политическую повестку и не про то, что волнует фейсбук, а про личность автора. Что его по-настоящему интересует, что составляет его жизнь — то в читателях и откликнется. Галина Леонидовна радуется, что наконец-то ей кто-то это объяснил. Я тоже радуюсь…» — и тут я, признаться, зависла: чему? Чему радоваться-то? Что нам так и будут скармливать содержимое оных «личностей» (за переработку каковой информации читателю платить надо как психоаналитику) вместо хоть какой-нибудь актуальной повестки? Вот это вот?
Сергей Минаев «Духless»: «Мне наш следующий президент видится смесью Лимонова и Буша с лицом батьки Махно. Такой грозящий буржуям ракетами чувак, в пиджаке штандартенфюрера СС, юбке и кружевных чулочках, но с огромной лохматой бородищей. А судя по тому, как мы вырываем столетние дубы нашей истории и щедро удобряем новые грядки в ожидании всхода новой либеральной тыквы, так оно и будет».
Я и сама не в восторге от вырывания дубов и урожая тыквы (я равнодушна к тыкве, будь она хоть либеральной, хоть коммунистической), но читать про то, какие трансвеститские грезы бродят в писательских головах на сей счет, скучно. Скучно и всё. Пусть Минаев и шутит, но в каждой шутке есть доля шутки. Остальное — сами понимаете, что.
Чему же так радуется А. Жучкова, критикуя Г. Юзефович? Тому, «что наконец-то кто-то и в самом деле объяснил. Может, теперь обнаружится, что и критиков у нас больше, чем один-единственный лидер мнений? И что они об этом самом и пишут? Но нет, это утопия. То, что наш главный критик начал задумываться о критериях хорошей прозы и как-то их для себя формулировать, — уже подарок! Раньше-то как было: отражает автор актуальный тренд, значит хороший. А теперь Галине Юзефович придётся размышлять о личности автора, о глубине текста, отражающей или нет эту личность, о разнообразии ценностей, о смысле жизни… Ой, нет, опять утопия».
На самом деле утопия — это вероятность того, что у критиков, а там и у писателей проснется совесть. И до них дойдет, что не такие уж они офигенные личности, чтобы мы только про них и читали, чтобы литература вся на них, мелкотравчатых, перевелась. Что пора уже учиться писать про ДРУГИХ людей, масштабнее себя, про жизнь вне себя и своей, мать вашу писательску, чашки Петри.
