Книга Иова
Утром померила сахар глюкометром. Надо сказать, что в больнице меня держали на инсулине (больше 20 кубиков в день), а после выписки в понедельник я его больше не колола. И за половину недели приняла всего 3 таблетки из прописанных средств (пока записалась к эндокринологу, пока купила диабетон с форметином…). Плюс не сошедшее еще воспаление, при котором сахара повышаются, как сказал лечащий врач. Так что сахар пока высокий, 10.8. Хотя после госпитализации был, как я говорила, 19-20. Определенно, это прогресс.
Письмо пятое. Близость смерти
Казалось бы, откуда в гнойной хирургии взяться такому насыщенному, концентрированному чувству близкой смерти? Подумаешь, загноилась рана, ее же вычистили, зашили — веселись, пациент! «И тебя вылечат, и тебя вылечат, и меня вылечат». Однако на деле половина больных здесь не из-за инфекции — это диабетики и сердечники с отказывающей или уже отказавшей трофикой: весельчаки с отрезанными ступнями, нестарые еще женщины без ног, раздутые водянкой страдальцы с гормональными сбоями и неработающими почками… Мы не на войне, у тех ужасов, что довелось мне видеть в гнойной хирургии, причины самые мирные — и все равно впечатление такое, будто где-то рядом идут бои и в палаты свозят раненых.
Перед моими глазами и сейчас знаки злой судьбы — синяя, потрескавшаяся кожа на голенях женщины, лежавшей на соседней койке и однажды попросту переставшей есть. Уговоры врачей, медсестер, родственников и соседей по палате не действовали. Больной ставили капельницу с глюкозой, носили фрукты и йогурты, но обессиленный приближением смерти организм отказывался принимать даже воду. Да, почки у пациентки были не очень здоровые, камни, то да сё… Но то была не реакция тела — то была реакция разума. Разум чувствовал, что ноги лишь первая дань смерти, первая плата «за дожитие». И в ужасе от мыслей о новой дани пытался убить тело более «гуманным» способом — голоданием и обезвоживанием.
Может, лучше так, чем эдак, думается временами. Лучше сразу, чем постепенно. Лучше за недели, чем за годы. Лучше отойти в мир иной в мареве утешительного беспамятства, чем в трезвом уме и ясной памяти. О скольких пациентах думается безнадежными словами Иова: «Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился, прежде нежели отойду, — и уже не возвращусь, — в страну тьмы и сени смертной, в страну мрака, каков есть мрак тени смертной, где нет устройства, где темно, как самая тьма».
Трофика, оплетающая наши тела изнутри паутина сосудов, разрушаясь, оставляет человека на берегу, точно выброшенную отливом рыбу, ждать иссушения заживо. Сделать-то ничего нельзя, только отдавать себя смерти по частям — ступни, колени, бедра… По ночам в каждой палате кто-то сидит на разворошенной постели или на аккуратно сложенном одеяле — и не спит, и не бодрствует, и не собирается с силами, чтобы дойти до туалета — просто сидит. Ждет последнего в своей жизни посетителя.
«Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится. Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды».
Письмо шестое. Кроткие ядовитые голуби
Полные оптимизма, планирующие жить долго несмотря ни на что, несущие свое ноу-хау в массы пессимистов раздражают, раздражают невыносимо. Ими руководит вера в справедливый мир, одно из самых идиотских заблуждений человечества. Вера в справедливый мир — когнитивное искажение, когда человек верит: не бывает беспричинных последствий, любое наше действие вызывает награду или расплату. Для такого справедливца сама мысль о том, что несчастье может произойти с невиновным, что беда случайна, как рулетка, невыносима. Первооткрыватель феномена веры в справедливый мир Мелвин Лернер писал: люди, чтобы сберечь всю несправедливость своих представлений о справедливом мире, связывают постигшее ближнего несчастье с поведением или характером жертвы, обвиняют и унижают пострадавшего. Но и до исследований Лернера Бердяев писал: «Людям очень трудно отказаться от целесообразности всего происходящего в мире и, значит, трудно понять безвинное страдание. Многим кажется, что если есть безвинное страдание, то, значит, нет Бога, нет промысла Божьего».
Книга Иова посвящена испытанию праведника несправедливыми упреками даже больше, чем испытанию его же бедностью и болезнями. Друзья, пришедшие поддержать мученика в дни скорби, вовсю обвиняют Иова во всем, что в голову взбрело. Мысль, что спор Бога и сатаны мог привести безвинного на гноище, им, конечно, невыносима — тогда ведь придется признать, что они могут стать следующими! Так же и наши современники рассказывают лежащим на соседних койках (но с другим диагнозом), как надо жить правильно, дабы именно этого диагноза у вас и не было.
Их напористое и несмолкающее воркование лишает сил и веры в людей быстрее, чем собственное страдание жертвы. Страдание не кажется бесконечным и всеобъемлющим, даже законченный пессимист верит, что и оно когда-нибудь прекратится. «Лишь подлость человечья беспредельна».
Однако стоящий над измученным телом советчик, извергающий из себя фонтан рекомендаций (пользуясь тем, что жертвы не хватит не только на меткий бросок чем-нибудь тяжелым, но и на демонстративное засыпание с насмешливым храпом), вовек не признается себе, что делает что-то не то. Он же из лучших побуждений! Он же добра людя́м желает! Ага. Кто бы донес до этой публики восточную поговорку: «Публично данный совет звучит как упрек». А заодно нехитрую мысль: кто они такие, чтобы упрекать других? Голуби безгрешные? Тогда откуда это сходство со змеями, говорящее само за себя?
«Вам надлежало бы сказать: зачем мы преследуем его? Как будто корень зла найден во мне».
Письмо седьмое. Жалкие утешители
Не то чтобы во мне не осталось оптимизма. Какое-то его количество присутствует в моей натуре всегда, в какой бы, кхм, ситуации я ни оказалась. Жизнь моя не была ни благополучной, ни веселой, ни легкой. Никто не подставлял мне выю, дабы я устроилась на ней и ножки свесила (не сказать чтобы я искала подобных «транспортных средств»). Если я что и умею лучше молодых, так это ждать и догонять, то есть терпеть. Самое отвратительное и самое необходимое из всего, что приходится делать.
Так вот, для терпежа, столь востребованного в любой, даже во вполне благополучной жизни, необходим не оптимизм, совсем не оптимизм. Необходима упертость. Когда смиренная, когда, наоборот, на гордыне замешанная, но «инда еще побредем». Без мечтаний, как хорошо станет там, за горизонтом, когда ты все-таки дойдешь. Они мало того, что не исполняются — там, за горизонтом, тебя ждет новое испытание и переход на левел, где всё станет еще хреновей, а не тела и души отдохновение. И так во всем — в болезни и в здравии, в труде и в личной жизни. Скажете, нет?
Взять хоть ту же гнойную хирургию. Ну очистились раны, ну перестал ты внушать отвращение всем и самому себе в том числе, ну отвезли тебя на очередную операцию, где ты обзавелся несколькими швами, которые и показать-то никому не сможешь, в отличие от боевых ранений… А страдание никуда не делось. Тональность боли сменилась, но ты по-прежнему не спишь, не ешь и на мир взираешь безрадостно. Швам надо зажить, отекам — сойти, краскам жизни — вернуться. На это уходит не меньше, а порою и больше времени, чем на переживание острой фазы, пока ты не чаял, как выжить. И если на втором этапе утешители примутся живописать, каким бодрым козликом ты заскачешь, будучи отпущен из геенны огненной… Не знаю, удастся ли удержать лицо и карающую длань — особенно если ты и так на пределе.
Конечно, не пустые мечты о кренделях небесных, а твердое намерение пойти до конца поддерживает нас в минуту жизни трудную. Утешители могут лишь добавить несколько общих слов к тому, что мы и без них понимаем: каждый проходит свой крестный путь в одиночку. Каждый оказывается со своей бедой наедине, даже если вокруг роится множество желающих поддержать, подсказать и подтолкнуть в правильном направлении. Что поделать, людям нравится чувствовать себя благодетелями или хоть на йоту уменьшить ощущение беспомощности при виде необратимых и неисправимых несчастий ближнего. Но всем и всегда следует держать это не слишком благовидное желание в узде.
«Как же вы хотите утешать меня пустым? В ваших ответах остается одна ложь».
Письмо восьмое. Плач свирели
Бесспорно, беды либо убивают, либо делают сильнее. Вот бы научиться понимать, какой перед тобой страдалец — сильный или мертвый. А то навскидку-то и не поймешь. Как с той бабушкой-радио, что вещает из своего собственного внутреннего вирта и выглядит, словно поднятый некромантом труп, обладая давлением, гемоглобином и активностью не просто здорового, а очень здорового человека.
Как узнать, прибавилось в тебе силы или жизни убавилось? Как догадаться о планах на свой счет со стороны высших сил? Должен ты что-то понять по результатам выпавшего на твою долю квеста с крестом на плечах или должен просто-напросто не бременить собою землю, тихо лечь в нее и всё? Иов спрашивает об этом друзей праведных и равнодушные небеса с таким отчаянием, что по сей день сердце кровью обливается: что я сделал, в чем провинился, за что, за что? И сама-то жертва, пешка в шахматной партии неба и ада подвержена безумной, убийственной вере в справедливый мир, в то, что не бывает наказания без вины. Хотя на каждом шагу видит подобное — пора бы, кажется, привыкнуть.
Но привыкнуть к тому, что мир абсолютно, окончательно, безнадежно несправедлив, оказывается труднее, чем вытерпеть черный юмор судьбы. Труднее, чем найти в себе изъяны и вины за проступки сознательные и неосознанные. Труднее, чем покаяться в несовершённых преступлениях. Труднее, чем обвинить безвинного. Ведь это привыкание ведет за собой понимание ужасающей истины: никакой образ жизни не влияет на участь человеческую. Не существует и той жестокой библейской мотивации для праведности, в которую верил Иов и народ его; и по сей день в социальной программе не заложено плагинов соблюдения норм морали — кроме, может быть, искреннего желания быть хорошим человеком. Что в наше время, в эпоху преклонения перед успехом выглядит как стремление оказаться лузером, овцой, которую стригут, пасут — и однажды зарежут.
Понимание это удручительно, но неотвратимо. Как выход на очередной левел ада, на очередной круг испытаний, на очередной бой с действительностью. Спрятаться от нее, увы, не получается, даже если довольно долго кажется, что мир ловил тебя, но не поймал…
«Я стал братом шакалам и другом страусам. Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара. И цитра моя сделалась унылою, и свирель моя — голосом плачевным».
Вот, собственно, и все мои письма от себя к себе, написанные в момент получения мучительного, но бесценного опыта.
