Книга Иова
Помню, три с половиной года назад я уже задавала себе вопрос: флегмона у меня али не флегмона? И вот оно, пришло, не ожидая зова. Не помог ни экспедиционный опыт, ни мужество мое, я считаю, изрядное, ни прочие дары добрых и не слишком добрых фей. Исполнилось пророчество, как у меня всегда бывает, внезапно и печально. Надо как-нибудь напророчествовать себе дядю-миллионера, что ли, вдруг и хорошее исполнится? Хотя надежды на благие пророчества мало. Не исполняются они, хоть кол пророку на голове теши.
Дальше идет своего рода исповедальная проза о том, о чем не пишут, ибо не принято. Неаппетитно. Неэстетично. Ну да бог с ними, с аппетитами публики, а я все-таки напишу как есть. Вернее, поставлю сюда письма, которые писала сама себе все пятнадцать дней пребывания в стенах отделения гнойной хирургии. По письму в два дня, по слову-два в час. Предлагаю их вниманию тех, у кого нервы покрепче.
Письмо первое. Приемный лимб
В этот раз я не сплоховала и «скорую» вызвала не мешкая, практически через три дня после появления отека и гиперемии. Но было уже поздно. Флегмона расцвела, точно майская роза. Причем в таком месте, какое показываешь лишь гинекологу да специалисту по эпиляции. Выслушала я диагноз, собралась, как солдат (точнее, собрала меня БМ, которую фельдшер упорно называла моей дочерью — а я и не возражала, ибо на лице моем на тот момент явно была написана долгая трудная жизнь), вышла на лестничную клетку, ковыляя из последних сил — и обнаружила, что лифт сломан. И понеслась…
Лимб — место, где грешные души приводятся к смирению. Сломанный лифт, из-за которого привычные девять этажей преодолеваешь, будто Суворов — Альпы, «скорая», дающая пятнадцать минут на сборы в больницу, и приемный покой, где наблюдается наплыв чертовски бодрых для утра понедельника «больных» — всё это может привести к смирению кого угодно, а не только человека с температурой тридцать девять и восемь и неясными перспективами на выживание.
Особенно если в твоем присутствии ломается всё, приборы и люди: «приемщики» гоняют тебя из кабинета в кабинет, ЭКГ не экэгирует, рентген не флюорографирует, и даже медсестра, везущая тебя, синюю от температуры, трясущуюся от озноба и практически висящую на сопровождающих лицах, на второй этаж, делает крюк и заезжает на шестой. Надо же подвезти симпатичного медсестре доктора на его этаж (на который он и так бы попал)? А это с показанием «срочно на операцию», потерпит и проволочки, и лыбу из кривоватых собачьих зубов, и тошнотворную собачью ласковость «сестрички».
Есть у людей сучьего племени поистине собачье чутье на мученика-мизантропа. Рядом с нами, нелюдимами, они становятся как-то особенно приторны, говорливы и общительны. Таков медперсонал, заводящий флирт на грани харассмента, пока ты пытаешься так облокотиться о стену, чтобы пережить клятые пять минут, превращающиеся в десять на каждом, каждом этапе никому не нужного общего осмотра. Таковы бабульки, сидящие в очереди в кабинет флюорографии, за каким-то хреном рассказывающие незнакомому полутрупу: «Только эта врач мне правду сказала, только она! Остальные все врали, а она, хоть и не имела права…» Полутруп, избранный в конфиденты, к бабкиному изумлению, выдавливает из себя шип почище змеиного: «Надеюсь, правду насчет даты вашей смерти, бабуля?» В «светлых человечках» при виде эдакой буки отчего-то вскипает стремление быть любезным и позитивно настроенным… с кем угодно, кроме жертвы.
И эта внезапно проявляющая себя позитивность садиста приводит жертву к поистине библейскому смирению.
Письмо второе. Жалобы Иова
Итак, отвезли меня, пытающуюся сидеть на одной половине седалища, в нашу горбольницу, в отделение гнойной хирургии. Довольно быстро после мытарств в приемном покое (через пару-тройку часов, во время которых я мечтала о бутылке, нет, об озере холодной воды, как если бы брела по пустыне — и не первый день брела) повезли на операцию. На столе лихо сделали два разреза длиной пять и пятнадцать см и… оставили приходить в себя. С разрезами. А что поделать? Инфильтрат должен выйти естественным образом. Ес-тест-вен-ным. То бишь через открытую рану, которая испытывает нагрузки не только при движении, но и при неподвижном положении тела. На что требуется неделя. Или полторы.
И преисподняя разверзла пасть свою, причем прямо на моем бренном теле. Было ощущение, будто сижу я на сковородке и, как говорил Гекльберри Финн, «попробуй, может, тебе и понравится». Никакие обезболивающие, уколы, таблетки не спасали от боли, от ее, говоря красиво, торжественной поступи, andante maestoso. Ни одно положение тела не дарило ни минуты покоя, перевязки (которые, по уму-то, требовалось проводить раза три в день, а не раз в сутки, однако у отделения нет ни столько врачей, ни столько перевязочного материала, а заставить БМ купить все необходимое я не могла: на меня ругались, но названия материалов упорно не выдавали) с раствором чего-то йодоподобного, сжигающего мясо не хуже открытого огня, чистка раны — все превращалось в испытание моего желания жить.
Как Иов, я была готова вопрошать, зачем дана жизнь страдающим. И место для вопрошания было подходящее — гноище как оно есть. Днем мелькали каталки, капельницы, иголки, таблетницы, окровавленные салфетки, простыни в бурых пятнах — водоворот людских страданий. А ночью в заоконной тьме мелькал и кружился водоворот моих собственных, крепко замешанных на гневе и вине, страданий.
«Когда ложусь, то говорю: «когда-то встану?», а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета».
Письмо третье. Демоны больниц
Ночью становилось особенно тяжко. Прямо в окно пялились два огненных рыжих глаза-фонаря, а тьма за ними странным образом приобретала вид распростертых крыл цвета запекшейся крови. Спать я не могла, совсем. Оставалось только любоваться на «дракончика» за окном.
Сперва казалось, сон пропал из-за соседок по палате, издающих звуки. Мне вообще везет на шумных людей, доброжелательных людей, общительных людей… Короче, на эдакое неотключаемое человеческое радио. Как-то на соседней койке воцарилась безумная старуха, сутки кряду вопившая: «Ой больно мне, больно, ой боли адские, адские боли!» Потом вдруг: «Адские волки! Жить целую жизнь и не истребить всех волков — так не годится…» Связи в этом иссохшем мозгу были разрушены лет двадцать назад, но жизнь в оставленном разумом теле была что надо, неистребимая, давление и гемоглобин у куска вопящего мяса — на зависть молодым, а голос от многочасового воя не только не садился, но даже и крепчал. Живое радио безумия не заткнуть было ничем. И деться некуда — в соседней палате денно и нощно работало такое же.
Да и храп больных старух — это, я вам скажу, то еще средство от сна и покоя. Грохочущий у вас под окнами перфоратор и даже экскаватор смело может идти курить в неположенных местах. Причем именно тот, кто храпит, любит поспать — и ночью, и днем, и после завтрака, и после обеда. На фоне утробного рыка, рождаемого старушечьей глоткой, никакой тяжелый рок не слишком тяжел. Я спала, а точнее, медитировала в буром мраке, завязавшись узлом, которому позавидовал бы и опытный йог, в наушниках, ввинченных в слуховой канал поверх утрамбованных берушей. Помогало слабо.
А утром на смену «радио» и «экскаватору» приходило бельканто чистой боли. Начинались перевязки язв, чистка ран, из перевязочных и палат лежачих больных доносились не просто крики — порой оно напоминало распевку оперных див, вокализ муки: «Аааиииоооиииоооааа». Мысль «Ты следующая» вымывала из головы всякое подобие сочувствия. Мне чистить и промывать разрез пришлось под наркозом. Да я бы предпочла получать наркоз каждый раз, как мои раны забивали очередной салфеткой, смоченной в едком обеззараживающем йодо-чем-то-там. Потом я звонила Мыши и беззвучно плакала в трубку. Деньги утекали со счета, как мои слезы — в пустоту, без счета и проку.
«И отвечал сатана Господу и сказал: кожу за кожу, а за жизнь свою отдаст человек все, что есть у него; но простри руку Твою и коснись кости его и плоти его, — благословит ли он Тебя?»
Письмо четвертое. Безвинных страданий не бывает
Однако, невзирая на все свои мытарства, адские две недели я осознавала: я везунок. Мое тело практически без участия мозга привело меня сюда, дабы поведать поистине бесценную информацию. У меня обнаружили сахарный диабет.
Чему тут удивляться, папенька мой от него в пятьдесят три года помер, а мне-то уже пятьдесят два с половиной. Отец предпочитал не знать, что там течет в его венах, кровь у него, как выяснилось после скоропостижной смерти, была, словно мясная подлива по-китайски — сплошной сахар и холестерин. Сердце работало с перебоями и однажды отказало. Я на автопилоте пошла по семейному сценарию: незнание о себе самого важного и жизнь здорового человека, которому «не сказали». Вот сахар и взлетел. Привезли меня в больницу с показателем «двадцать». Сбили до восьми и четырнадцати, выписали, слава Асклепию, на таблетки, не на уколы инсулина. Будем жить и держать диету, а сколько это продлится… Поживем — увидим, выживем — учтем.
Диеты я всегда держала легко. Правда, в последние десять лет разлакомилась. Теперь буду радовать народ диабетической и диетической кухней, шопаделать. Хотя многие рецепты можно адаптировать и так, и эдак, нормальные люди могут печь то, что я могу предложить, из пшеничной муки, а я уж теперь перейду на гречневую, овсяную да амарантовую, проше пана.
Я не переживаю из-за грядущих ограничений в еде. Вопреки сложившемуся, быть может, впечатлению, будто еда мое главное увлечение, увлечение мое — стряпня. А еда… Что ж, я должна научиться готовить такое, чтобы и не диабетики ели без соли и без сахара с удовольствием, просили добавки и рецептик. «Я вам покажу корсиканцев!»
«Едят ли безвкусное без соли, и есть ли вкус в яичном белке? До чего не хотела коснуться душа моя, то составляет отвратительную пищу мою».
Следующие письма опубликую в другой раз. В них будет меньше новостей, главное я уже сказала, выдыхайте, друзья. Дальше будет лишь переосмысление всего, что довелось узнать по милости госпожи Флегмоны. Прежестокая дама, но информацию выдает поистине бесценную.
