Вот и рассказ для «Чепухи» — праздничный, но не новогодний. Уж какой есть, прощения просимо. Год был такой, что оптимизма хватило ровно на описание малых милостей судьбы.
* * *
Мне сто лет. На самом деле немного больше, но желание если не выглядеть, то хотя бы считаться моложе — такая простительная женская слабость! У тому же выглядеть я буду одинаково всегда — и через тысячу лет, как сейчас, разве что наряд поменяю, я же франтиха. Само имя мое «Катрина» — женский род испанского слова catrín, то бишь «франт». Когда Хосе Гуадалупе Посада в 1913 году изобразил мой оскаленный череп в шляпе, украшенной цветами и перьями, чего он хотел? Съязвить: богачки, красавицы, модницы так же смертны, как и серые мышки, кроткие овечки, нищенки в латаных юбках?
Так же, да не так.
Мое вполне еще годное для носки тело, застреленное шальной пулей в Трагическую декаду☟, лежало непогребенным несколько дней, над ним роились падальные мухи, прекрасные, словно драгоценные камни. Хозяйку этого черепа, проститутку, сменившую столько имен, что данное при крещении забылось, свезли к братской могиле и закидали землей в одном рву с тысячей других бедолаг, безымянной и неоплаканной. Как тенью прожила свою жизнь, так тенью в Миктлан и сошла, прихватив с собой в могилу шитый поддельным золотом корсаж да вульгарную шляпу.
А через несколько лет рыхлая земля просела от дождей, скелет в шляпе и корсаже выглянул из черной грязи, девственно-белый и благоухающий гнильцой, точно мексиканский боярышник. Дети вздели скелет на палку и понесли по улицам, визжа: «La Calavera de la Catrina☟!» Так я узнала собственное имя и стала Прекрасной дамой Día de Muertos☟. Крепко сидя на шесте, я милостиво кивала прохожим, встряхивала руками, будто танцуя, не замечая, что теряю фаланги пальцев. И если это не смущало веселящихся детишек, почему оно должно было смущать меня? Мой скелет в лохмотьях, с которых могила объела позолоту, несли по улице, где когда-то убили мое тело, а вокруг вырастали призрачные цомпантли☟, приветствуя меня, словно повелительницу. И я почувствовала: жизнь моя только начинается.
Умытая кровью страна вскоре забыла нас, безымянных — ум человеческий короток. Зато не забыла душа: она выла, тряслась, скреблась в стены, точно зверек, пойманный в лесу и запертый в клетке посреди неспящего Мехико. Я, Калавера Катрина, кукла смерти, созданная бессонным подсознанием, открыла клетку зверя. Он вышел, принюхался и сразу же взял след.
Тысячи и тысячи моих копий — из дерева, глины, а то и из бренных костей, по капле собирали муку и скорбь людских душ, как пчелы собирают цветочную росу. И как пчелы превращают нектар в мед, куклы Катрины Калаверы превратили боль в сладкую сказку — о прекрасной загробной жизни, где дешевая шлюха станет шикарной светской дамой, а продавец наркоты будет счастлив без всякой дури. В шитье и кружевах, с гитарами в руках и с песней, рвущейся из безгубых ртов, стоят калаверы на прилавках Дня мертвых, пляшут на улицах, висят, болтая ногами, над головами посетителей баров. Смерть, всюду смерть, ждущая, беззаботная, приглашающая.
Глядя на пляски моих копий, люди прозрели, и явилась им покровительница воров, шлюх и наркодилеров, всепрощающая Мать Санта Муэрте☟, хозяйка их жизни и того, что после жизни. И многие, молившиеся в тюрьмах и трущобах Деве Марии, пришли к алтарю Святой Смерти, сказав: «Она понимает нас лучше».
Смерть паства Санта Муэрте видела не раз, а Приснодеву ни разу. Если горе кров твой, страдания хлеб твой и слезы вода твоя, приноси ром, сигары и шоколад в храм Святой Смерти, что в трущобах Тепито — выйдет тебе послабление в узилище твоем и успех в делах твоих на воле.
Я вспоминаю свое прошлое каждый день, любуясь на холмы, склоны которых вызолочены дикими бархатцами, точно огромная могила☟. Мое безглазое лицо весь год повернуто к холмам — тот, кто купил мой скелет и усадил в кресло на балконе, не балует свою Катрину разнообразием. Хозяину не до меня: он в поте лица руководит трехзвездочным отелем, втайне надеясь превратить его в четырехзвездочный.
На общий балкон, длинный, как линия жизни счастливчика, выходит постоялец, въехавший позавчера — он здесь не первый раз, мы всё про него знаем: семейное дело, стабильный доход, солидный счет в банке, крепкая семья. Скуповат, оттого и живет в нашем скромном отеле, зато в семейном номере, ест за двоих, курит сигары, а не плебейские папиросы. Делец, ни капли не романтик — и гордится этим. Мужчина садится в небрежно протертое лентяйкой-горничной кресло, не отрывая взгляда от горизонта, словно надеется прочесть в его изломанной линии важное послание. Но, видать, постояльцу никто не пишет, и он продолжает пить свой кофе.
Просторные балконы «с панорамой» отчего-то считаются местом, где человек достигает гармонии с миром. Однако они будто созданы для того, чтобы пить на них, надираться, нажираться в хлам, наблюдая, как солнце озаряет верхушки всего, что попадется под равнодушные лучи: верхушки деревьев, верхушки крыш, верхушки мусорных куч.
Постоялец в шаге от того, чтобы начинать утро не с кофе, а с текилы или даже с пульке. Он приехал сюда, прикрывшись важной сделкой. На деле же попросту сбежал из дома, получив известие: его жена не переживет этот год. Рухнул мир постояльца, рухнула его святая вера, что женщина с кожей цвета меди и сердцем мягче меда всегда будет здесь, рядом. Ее ноги всегда будут оставлять следы на натертых полах, ее руки нарежут хлеб, который он ест каждый день. Как он станет жить без нее? Так же, как раньше. Но каждый год на Día de Muertos вдовец будет оставлять на столе вино в бокале и пахнущий апельсином pan de muerto☟. Его ждут одинокие праздники и слишком просторные кровати. Чужие люди в доме, перебирающие ЕЕ вещи, ловко управляющиеся на ЕЕ кухне. Чужой голос, отвечающий на его вопросы. Всё это… немыслимо. Постоялец не справляется с воображением, рисующим поистине чудовищные картины.
— Скоро Рождество… — бормочет мужчина себе под нос. — Елки в черной грязи, желтые и красные, словно адские костры, пьяные Санты вдоль витрин, детишки клянчат подарки… Может, тоже поклянчить? Прямо сейчас купить коробку лучших сигар, пойти в Тепито и выпросить себе… подарок.
— Вот дурак! — фыркаю я (насколько способен фыркнуть череп без рта и без половины зубов — многие были потеряны мною еще при жизни, в яростных, зажигательных драках с товарками, сутенерами и клиентами). — Думает, что отделается сигарами!
Постоялец оглядывается, смотрит, не замечая меня. Еще бы, в эти дни весь Мехико заполонили такие же, как я, щеголихи в ярких тряпках, из декольте кокетливо выглядывают ребра.
— Эй, я здесь, здесь! — Сейчас бы пощелкать пальцами. Ох, как бы я пощелкала пальцами, будь у меня такая возможность!
Мужчина прислушивается — но не ко мне. В меня он не верит. Поэтому слышит лишь то, что говорит ему внутренний голос. А что у внутреннего голоса незнакомый тембр — подумаешь! Мало ли какие фортели выкидывает человеческая психика? Я с интересом наблюдаю, как постоялец безуспешно лжет себе.
И напрасно. Смерть не покупается и не продается, но когда она приходит, уйти от нее невозможно.
— А если не сигары, то что Ей нужно? — покусывая губы, спрашивает мужчина. Осторожно так спрашивает, будто соглашаясь довериться потустороннему советчику — временно.
Люди почти никогда не разговаривают с богами, ведь божественное слово выжигает ум и душу, однако что мешает человеку поговорить с нами, с куклами богов? Для того мы и созданы, чтобы через нас беседовать с кем-то вроде Санта Муэрте.
— Достойная плата.
— Что значит «достойная»?
— Когда-то я отдала свою человеческую суть и стала куклой, чтобы прожить еще одну жизнь. Честный обмен всегда тяжел, вот люди и пытаются смухлевать: на тебе, боже, что нам негоже. Молитвы и подношенья, обещания исправиться, смешная детская ложь.
— Все так делают — и все неправы?
— Все делают то, что им удобно, а не то, что нужно. Ты хочешь откупиться от чувства вины или выкупить свою жену?
— Хочу выкупить жену. — В ответе постояльца нет ни капли сомнения. Это хорошо. Порой люди и сами не знают, в чем они уверены, а в чем сомневаются. Не каждый муж и не каждая жена так боятся овдоветь, как им кажется. Большинство просто боится перемен. В запальчивости они заявляют: лучше смерть, чем эта новая, неподходящая жизнь, избавьте нас от нее. Ну что ж, отличное предложение на рынке душ и судеб.
— Отдай Санта Муэрте себя. Мера за меру. Жизнь за жизнь.
— Я понял. — Странно, но постоялец не пытается жульничать, торговаться, притворяться глупее, чем он есть. Кивает и уходит с прямой спиной, словно осужденный на казнь.
Мне остается только гадать, найдут ли его мертвым в переулках Тепито или Санта Муэрте подарит любящему мужу отсрочку. Я жду до самого вечера, терплю нашествие болтливых горничных, без почтения смахивающих с меня пыль. Наступает ночь, за нею приходит утро, холмы, усыпанные поддельным шафраном, улыбаются мне издалека.
Постоялец не возвращается. Что ж, я так и думала. Жаль его, но то, что у меня вместо души, радуется: моя хозяйка получила редкий, дорогой подарок — истинно любящее сердце.
