Открыла лауреата «Нацбеста» А.Рубанова, почитала. Не люблю я книг, написанных по рецепту незабвенной Колядины — ни грамотности, ни истории, ни стиля, ни эпохи. Все герои ряженые, в костюмах не по размеру: не то что зипуны-кафтаны — доспехи на них лопаются, шлемы картонные, плащи синтетические. И повествование пестрит современными словами, перемешанными со «старыми словесы». Фабула — не более чем перепертый на новый мотивчик древний сюжет, уже изложенный кем-то другим, причем намного интереснее. Почему-то читатели (и некоторые критики) сочли это лоскутное одеяло полноценным фэнтези и даже детской сказкой. Да ну! Для детей надо писать лучше, чем для взрослых — ярче, правдивее, интересней, но без заигрывания и без попыток надурить. Чтобы не пришлось потом постмодернистский «йумор» из детских головушек вытрясать, пытаясь втиснуть туда исторические реалии.
Сказку о Финисте-ясном соколе я люблю, а вот «вбоквел» к ней читать неохота. Три Ивана (в третьем веке? в языческое время? Иваны да Марьи?) что-то о себе говорят, говорят… Опять, как в любом мейнстриме современной прозы, перед нами кушетка психоаналитика, поток сознания, в углу специалист с диктофоном и блокнотиком, рассказчик выдает бубубу… Текст, по ощущению — сплошная унылая дидактика, кое-как замаскированная под фэнтези «с философией». Облико морале скомороха, бубубу, космогония славянского разлива, бубубу, наши предки были крепки, бубубу, никогда не лги, этим ты приближаешь свою смерть, бубубу, особенности старинного быта в представлении человека необразованного, но самонадеянного, бубубу.
Недавно ты был молодой, резвый и борзый, а теперь уже тяжелый, и если вечером не выпьешь — засыпаешь недовольный, в тоске по домашнему беличьему одеялу. — Беличье одеяло. У человека среднего достатка. Мда.
Как человек, не столь далекий от истории и моды, сколь далек от них автор, расскажу немного о хищническом истреблении белочек в Древней Руси. Но сначала об одеяле. На одеяло идет несколько сотен шкурок — от полутора до четырех. А теперь заглянем в историю. Мехами князья собирали дань, ими расплачивались за проезд, обучение, выдавали жалование, связка из десяти беличьих шкурок (сарум) была основной меновой единицей Древней Руси. Беличий мех был относительно дешев — но только если сравнивать с куньим или собольим; беличий мех шел на шубы людям состоятельным, не самым богатым, но далеко не бедным. В XIV веке на 2 рубля можно было купить 400 невыделанных беличьих шкурок — и столько же стоила корова. Денежные единицы называли «белы, векши, веверицы, ногаты», их стоимость соотносилась с одной беличьей шкуркой.
При этом мех у белки не ноский, его хватает на 3-4 сезона (если использовать как шубу, а не как постельные принадлежности); беличий мех считается «холодным», у него тонкая мездра и короткая редковатая подпушка. Что из этого следует? Что мужик кладет себе в кровать корову — в крайнем случае половину коровы. Или дань и арендную плату за целый удел (в одной из первых берестяных грамот сказано, что некто Фома с десяти сёл получал ежегодно 312 белок дани и 33 белки за «позём», то есть аренду земли). Владелец сего одеяла ставит себе цель за 3 года убить такую ценность в ноль. А ведь кругом, как я понимаю, охотничьи угодья, где до лешего волчьих и медвежьих мехов, практически неубиваемых. И стоят они дешевле, и служат дольше, и теплее намного, и шкур на одеяло требуется малое количество. Короче, Тороп-то этот как минимум князь! Вот только повествование рисует небогатого поселянина, ни разу не конунга.
Или вот, откровение от скомороха перед простыми, как лопухи, поселянами.
Ведун говорил, что настоящий разум человека заключён отнюдь не в голове, а в костях; там, внутри — тоже есть мозг, и, по словам ведуна, именно этот мозг, костный, и ведёт человека по жизни, подсказывает верные решения, управляет. — Действительно, откуда крестьянину, каждый сезон забивающему скотину, знать про костный мозг? Он и собакам-то мозговые кости никогда не бросал, и щей на них не варил. Крестьяне — они такие наивные! Вся надежда на ведуна.
А про нас он услышал от друзей из Серпухова… — Провидец! Ибо город Серпухов даже через тысячу с лишним лет, в 1336 году упоминается как Серпохов, только с XVI века вошла в употребление современная форма — Серпухов. И эти священные тайные знания изложены в Священной Тайной книге под названием Википедия.
После заката приезжает Велибор, а с ним ещё полторы дюжины мальцов и девчонок, все верхом, все в шерстяных платьях, в бронзовых ожерельях, в серебряных браслетах, сладко пахнущие сахарным вином из запечатанных глиняных кувшинов. — Ну откуда, откуда в третьем веке от Рождества Христова может взяться сахар на Руси? Из какого тростника его делали в Древней Руси (где он известен лишь с XI века), скажите на милость?
Аффтар, кстати, был смер-тель-но обижен на критика Иваницкую, которую насмешило упоминание в тексте о нечестивых сарматах, едящих мамалыгу. Дескать, не мой уровень дискуссии! Фыркнул и слился. Какая дискуссия? Даже если предположить, что та мамалыга была сварена не из кукурузы, а из проса, слово-то все равно нерусское, румынское слово — правильно сказал в комментариях В.Лорченков, что подобное блюдо в Римской ойкумене называли «пульментум» — позже оно преобразилось в «полента» — и даже в этом случае кочевое племя, жрущее не мертвечину, не дичь, а просяную кашу, выглядит столь же правдоподобно, как и древние руссы, извлекающие сахар из неких плодов. Очевидно, священных. И непременно где-то в поселении волхвов. Сахарных таких волхвов, с хроническим кариесом. Ах да, писатель же об это прямо упоминает!
Волхв брал дубовую киянку, выбивал человеку один-два зуба и клал внутрь черепа. Вот это жертва, я понимаю! Я видел тот череп — высотой в три сажени, он на одну половину врос в землю, а на вторую половину был доверху наполнен пожертвованными человечьими зубами. Сами волхвы при том змеевом требище тоже были без зубов, все кроме одного, молодого ученика — он всем остальным жевал. — И висела над тем поселением табличка «Волшебная стоматология»…
Весь прочитанный мною кусок (прочитанный, признаюсь, с трудом) полон эдаким вторичным продуктом незабвенной графоманки Колядиной: люди третьего века говорят словами, которые в их устах звучат вдвойне, втройне нелепо и отвратительно. Неуместные слова и тухлые декорации уничтожают атмосферу задолго до того, как автору удается ее не то что создать, но и просто наметить.
В юности мы все революционеры, а в старости — консерваторы и ревнители традиций. Чем ты старше — тем крепче привязываешься к своему племени. Тем яростнее желаешь сохранить древние заветы, верования, уклады, обычаи и результаты опытов. — Лекция молодого преподавателя, желающего казаться старым и мудрым своим студентам, которых он аж на десять лет старше. Лирическое отступление для пробуждения школяров, усыпленных умными терминами. Ах, это речь славянина-язычника? Ну да, ну да. Это, конечно, всё меняет.
Мне от подобных авторских кунштюков с переносом манеры произносить псевдофилософские банальности из аспиранта-мэнээса в скомороха-ландскнехта сразу становится так скучно, скучно… Я люблю исторический и фэнтезийный жанр за тщательно, филигранно создаваемую атмосферу, когда любая мелочь на своем месте, проверена, выверена, куда надо приспособлена. И слов нечаянных, нелепых в «оригинальном» употреблении не наблюдается. А тут…
Как хотите, а я цепных собак не люблю. Цепные псы — самые несчастные звери из всех, кого люди склонили к сожительству. — Это какое-то скотоложство, пардон мой естественнонаучный образ мышления. Не к сожительству люди одомашненное зверье склонили, а к службе себе на пользу.
— Вы, парни, — сказала, — такие смешные. Обязательно вам надо знать, кто кого и сколько раз втоптал. — Если учесть, что речь в данном произведении о Финисте, который получеловек-полусокол, а также вспомнить о способе оплодотворения у птиц, то слово «втоптал» получает тот самый случайно-непристойный оттенок.
Дураки думают, что приключения интересуют только парней; враньё это. Настоящие ценители приключений — девки. Они возбуждаются быстрей и сильней. — И опять герр Зигмунд Фрейд хихикает, представляя возбужденных девок. Оговорки по Фрейду такие оговорки…
Которых автор не должен допускать. Слова должны означать то, что автор захотел, чтобы они означали, а не то, что читатель должен сам придумать, причем ЗА автора, потому что тому лень было.
Кто сыто ест, тот слишком крепко спит. — Не «сыто», а «сытно». Но, как говорит Елена Иваницкая, такие вещи должен править редактор, корректор, дело писателя, мол, в другом.
Хорошо. А вот это кто должен править?
Зачем врать, если правда богаче, и ярче, и горячее всякой лжи? — Да ну? Ведь искусство (коим зарабатывает на жизнь скоморох-прибауточник) есть ложь. Для выявления подспудного смысла естественного хода событий приходится додумывать, домысливать, привирать. Именно чтобы стало богаче, ярче и горячее. Как быть с сутью искусства, а, правдолюбы?
Если никогда никому не врать — внутри всегда легко. — Конечно. А теперь пойди скажи жене, что она постарела и больше тебя не возбуждает, а теще — что она тусовщица и бездарность. Легко внутри стало?
С правдой у автора сплошные непонятки. Она вроде бы и облегчает жизнь (внутреннюю так точно), но в то же время и превращает ее в полный… аллес капут.
Но я никогда не вру, помните? За вранье нас бьют. Но сильней бьют за правду. — И как, спрашивается, битая морда (или другие части тела) сочетается с легкостью бытия?
Потом на него накатывают непонятки с менталитетом воина и жаждой битвы.
Робость нам дана в пользу. Робость удерживает от глупых и опрометчивых поступков. И самые наглые и отважные из нас — часто бывают самыми робкими. — Так ты что сказать-то хотел? Что робкие на деле наглые и отважные — или что робость удерживает от опрометчивости, то есть всё той же наглости и отважности?
Смерть всегда выглядит жалко, уныло, печально. — Невольно вспоминается: «Есть упоение в бою», весь героический эпос (особенно популярный в дохристианскую и раннехристианскую эпоху), вся германо-скандинавская мифология, построенная на восхвалении достойной смерти. У язычников другой менталитет, аффтар.
Каковой аффтар и сам не знает, то ему сказать или это.
Стать мужем крови нетрудно. Для этого надо лишь умереть заранее. Обратиться в мертвого — при жизни. Отринуть все земные привязанности, распрощаться со всеми, кто тебе дорог. Отцепить, оттолкнуть все теплое, все любимое. Нужно потратить год, или два, чтоб научиться думать, как думает муж крови; а думает он только о самых простых вещах: о надежных сапогах, о своем коне, о ране, которая медленно заживает; о том, как сделать намеченный дневной переход. О смерти он не думает, потому что он уже — внутри смерти, он — пограничный человек, с одной стороны — живой, смеющийся, жующий хлеб, с другой стороны — покойник, оплаканный, отвытый, сожженный в уголья. По-настоящему живым он бывает только в битве. — Поэтому смерть его будет жалкой и унылой, как и любая другая.
