Курицыны дети

Вот и подоспел новый выпуск «Квадриги Аполлона» с моей статьей «Курицыны дети». Статья посвящена «Большой книге» — и да, там опять имеются опечатки! Которых, замечу, в здешнем аналоге статьи (см. ниже) не было — ни в ЖЖ, ни на моем сайте, ни на фейсбуке. Мистика! Впрочем, нет, не мистика — МАГИЯ. Это она, родимая, заботится обо мне даже вопреки моей воле.

Не знаю, что бы сталось с моими комментаторами, кабы в тексте не оказалось ни одной опечатки. В прошлый раз точка в заголовке, поставленная верстальщиком, говорят, вызвала бурю чувств, так что программисту пришлось убрать и бурю, и нанесенный ею мусор, после чего включить премодерацию комментариев. Причем до моего появления никто не замечал, что премодерация слетела — потому что комментариев не было. Но там, где появляюсь я, появляется и моя неугомонная публика. Вива мне! И читайте мою статью, а также рассказы Юлии Старцевой и стихи Антона Нечаева. Да, это пиар, но я всегда пиарю только то, что мне нравится.

В следующий выпуск «Квадриги» постараюсь написать рассказ. Должна же я осваивать малую форму, а не только трехтомные романы писать? Хотя мне дай собрать детскую кроватку — пулемет выйдет.

* * *

«Большая книга» вызвала уже даже не раздражение и негодование, а попросту недоумение и брезгливость. В одних случаях мы видим использование служебного положения — смена правил в ходе игры с каким-то купеческим, как в старину говорили, озорством. В частности, награжденная «Большой книгой» «Зимняя дорога» — отнюдь не роман, а документальная проза. Так что оценивать ее как роман ни у кого не получится. Специалист-историк, знаток описываемого периода может затеять дискуссию на тему «Почему не были учтены и обработаны такие-то источники?», но литературному критику здесь делать нечего. Работу Л.Юзефовича нельзя ни хвалить, ни ругать как художественную прозу, поскольку документальный жанр оценивается по другим критериям.

Тут если кого и обсуждать, то жюри: каким образом в качестве романа был представлен исторический нон-фикшен? Перед книгой отчего-то (видимо, для прояснения этого вопроса) дана статья некой Валерии Пустовой в журнале «Октябрь», 2015, №№ 4–6: «В то время как новейшая историческая проза мутирует в фантастику или эмигрирует на поле нон-фикшн, роман Леонида Юзефовича пролагает иной путь к памяти. Автор доказывает, что анализ — такая же писательская сила, как воображение, но, вплотную придерживаясь фактов — дневниковых записей, писем, свидетельств, — занят не занимательным их изложением, а выявлением закономерностей жизни«. Кто-нибудь понял, что значит наукообразный бред В.Пустовой? Что изложение дневников, писем и прочих источников может быть изложением, а может, с благословения Большого жюри, не считаться таковым, а считаться «выявлением закономерностей жизни»? Новый жанр родился?

Что там дальше? «Карта боевого похода «белого» генерала и «красного» командира в Якутию в начале двадцатых годов прошлого века обращается для читателя в рисунок судьбы, исторические документы вплетаются в бесконечные письмена жизни, приобщающие читателя к архиву бесценного человеческого опыта. Роман о том, как было, превращается в роман о том, как бывает. Из хроники вырастает миф — о чем автор скупо обмолвится, на миг прервав скрупулезную реконструкцию чужих приключений. Да, в романе содержатся ростки для сказки о поиске «ключа бессмертия» в «заколдованном лесу» под «ледяной горой», для мифа о крае света и вечно стартующей одиссее, но точно также в нем прорастают сотни романов, трагических опер, горьких и ироикомических повестей. Это документальное полотно… » — и далее совсем уж невменяемое бла-бла-бла, в котором сухая описательная повесть безбашенно и безграмотно сравнивается с «Илиадой».

Позвольте, но если перед нами документальное полотно, то какого лешего пустоголовая Пустовая противопоставляет сей опус нон-фикшну? Труд по истории края, эссе это или монография, и есть нон-фикшн. Писатель Л.Юзефович написал нон-фикшн по истории конца 10-х — начала 20-х годов, снабдив повествование микроскопическими вкраплениями изложенных, а может, придуманных автором мифов. Искать эти вкрапления с лупой по всему историческому эссе, уж извините, недосуг.

Всякому, кто намерен изворачиваться ужом на сковороде, доказывая, будто «Зимняя дорога» каким-то неведомым образом может быть причислена к романистике, стоит прочесть несколько страниц, написанных вполне академическим стилем: «Из всей его группы уцелел только тяжело раненный и принятый нападавшими за мертвого начштаба Бухвалов, но и он скоро умер, ничего толком не успев рассказать. Ход событий восстановили по следам на снегу и положению трупов. Этим занялся командир головного эскадрона Иван Строд. В тот день он с авангардом отряда находился уже в Якутске, о случившемся узнал по телефону и на место гибели товарищей поспел лишь к вечеру.
«Мороз гулкими шагами делает свой ночной обход, трещит лед на Лене, — вспоминал Строд открывшуюся перед ним картину. — Черными, неподвижными, окоченевшими точками разбросаны по снегу те, кого здесь настигла смерть».
Отряд считался конным, исчислялся не в штыках, а в саблях и делился на эскадроны, но верховых лошадей должны были получить на месте. Двигались в санях и крытых кошевках. Каландаришвили со штабом, демонстрируя миролюбие и желая вызвать у якутов доверие к себе, ехал не таясь, без походных застав и разведки, и повстанцы об этом знали. Нападение произошло на льду Техтюрской протоки Лены. Узкая дорога вилась между островами, по сторонам ее поднимались обрывистые берега, поросшие тальником. Сидевшие в засаде якуты стреляли с такого близкого расстояния, что пыжи из ружей долетали до цели вместе со свинцом, их потом находили на телах убитых«. Каким образом следует оценивать подобный текст с художественной точки зрения?

Впрочем, попытки сделать из вполне приличной документальной прозы плохой роман привели к тому, к чему и должны были привести. Автор «Зимней дороги» пришел к выводу, что «им там виднее» и ощутил себя романистом и в данном случае, когда им был написан вовсе не роман, а приличный том документальной прозы. И сразу, знаете ли, всякое на ум пришло: что жюри ударилось в пассеизм. Притом, что все три лауреата «Большой книги-2016» уже получали эту премию в прошлые годы. Леонид Юзефович — за «Журавлей и карликов» (2009), Евгений Водолазкин — за «Лавра» (2013), Людмила Улицкая — за «Даниэля Штайна, переводчика» (2007). Работать с проверенными людьми и раскрученными авторами проще, чем искать новые имена, не так ли?

Гипотезу подтверждает выбор остальных лауреатов, чьи опусы попросту гомогенны, страницы избранных жюри книг можно тасовать, как колоду карт.

Улицкая демонстрирует своеобычное для ее книг вращение женской души вокруг мужского глубокомыслия. И опять в дело идут воспоминания и исторические источники начала прошлого века, где, по ощущению пресловутого жюри, прикопана вся мировая мудрость, в дневниках какого-нибудь университанта 1910-х: «Мысли о дарвинизме: теория эволюции органической жизни представляется мне в виде главной оси, от которой идут разветвления. Представители существующего животного мира располагаются на концах, из центральной оси нам известны не все, так как виды переходные не долговечны. Исполнив свое назначение (если о таковом вообще можно говорить), т. е. послужив ступенью к другому виду, — они исчезают.
Самым интересным вопросом является отыскание места человека на этой таблице. Есть ли он переходная ступень для чего-нибудь другого (например, к сверхчеловеку Ницше), или он занимает место на каком-нибудь конце разветвлений, что обуславливает более молодой возраст его как органического вида.
Сейчас мне пришло в голову такое решение этого. Если мы будем размножать какое-нибудь животное, очень быстро размножающееся, например, низшие или простейшие, или бактерии, то через некоторое время мы можем получить сотни поколений, последние поколения в силу закона эволюции уже будут, может быть, резко отличаться от первых. Заметив, через сколько поколений появляется разница, зная, сколько времени нужно для того, чтобы одно поколение выросло и сумело давать жизнь другим, мы сможем вывести отношение между возрастом жизни и периодом появления отличий.
Это отношение можно применить к жизни человека и узнать, когда могли или смогут появиться у человека такие отличия, при посредстве которых мы сумеем определить, где его место в родословной существующих и существовавших видов«. Таким Улицкой видится мужское глубокомыслие.

А так — женские метания: «Горло перехватило от жалости. Нора увидела вдруг, как горько и достойно она жила. Идеологическая бедность. Голые окна. Занавески, по ее убеждениям, — атрибут мещанства. Две задекорированные, скорее, забаррикадированные двери прежде анфиладной квартиры — одна буфетом, вторая книжным шкафом. Пыли в нем было не меньше, чем книг. У Норы с детства начиналась аллергия, когда она тут ночевала — в те годы, когда звала бабушку Марусю Мурлыкой и обожала детской страстью. Книги знакомые все до единой. Читаные, хорошо читаные. И по сей день Нора сражает всех невежд глубиной культуры — и вся культура ее происходила из этих двух сотен книг, подобранных как на необитаемый остров, испещренных мелкими карандашными заметочками на полях. От Библии до Фрейда. Ну да, необитаемый остров. Впрочем, вполне обитаемый — здесь паслись стаи клопов. Нору они в детстве заедали, а бабушка их не замечала. Или они ее?»

В сожительстве книг с клопами — вся Улицкая. У мужчин — споры с гениями, первооткрывателями. У женщин — воспоминания о сражениях с досадными невеждами и нищем быте. Мне кажется, сколько данный автор ни пиши «о женском» как бы с любовью и сочувствием, уши мизогинизма торчат из всех его книжек. Жизнь женщины — орбита вокруг горы хлама, эмоционального и материального: «Нора пролежала на Тенгизовых простынях, пока запах его почти улетучился, только иногда подушка вдруг отдавала какую-то тень его тела. И Нору передергивало.
“Это просто такая молекула, молекула его пота, — думала Нора. — А у меня такая болезнь, сверхчувствительность к этому запаху. Что за напасть? Почему эти короткие разряды так прожигают, оставляют такой след, такой шрам? А если бы он был обыкновенным любовником, с которым едешь на неделю в Крым или заводишь роман на гастролях — был же чудный мальчишка в прошлом году в Киеве, или старый Лукьянов, актер, бабник, любитель деталей и подробностей, почти на двадцать лет старше… — не так бы болело?” Ответа не было…
Шестой раз Нора с Тенгизом расставалась, и каждый раз это было все тяжелее.
[…]