Очередной феномен Баадера-Майнхофа в моей жизни: если вы что-то узнали, то, вероятнее всего, скоро опять об этом услышите. У меня это явление принимает форму ясновидения: если я о чем-то заговорила, этому чему-то судьба пробудиться, возникнуть на горизонте и произвести очередной надрыв ткани привычной реальности, по первости незаметный. На воспоминания тоже распространяется: стоило ни с того ни с сего припомнить трилогию Мервина Пика «Горменгаст», как всплывает новость (довольно старая, да и прошедшая на удивление тихо): Нил Гейман хочет снять «Горменгаст».
Боюсь, что ни современные технологии, но геймановский талант и харизма в деле экранизации не помогут. Есть книги, которые сопротивляются переводу себя на язык изобразительных искусств. Даже если состоят сплошь из описаний, весьма подробных и, на первых взгляд, идеально ложащихся в кадр. При экранизации с режиссера, а главное, с художников семь потов сойдет, прежде чем им удастся визуализировать нечто вроде этого…
Горменгаст, то есть главная глыба изначального камня, взятый сам по себе, возможно, являл бы какие-то громоздкие архитектурные достоинства, если бы можно было отвлечься от его окружения — от жалких жилищ, заразной сыпью облегших его внешние стены. Они всползали по земляным откосам, каждое следующее забиралось чуть выше соседа, цепляясь за крепостные валы, пока наконец последние из лачуг не подбирались к огромным стенам, впиваясь в их камень, точно пиявки. Право на такого рода хладную близость с нависшей над ними твердыней жаловал этим жилищам древний закон. На их разновысокие кровли падали год за годом тени изгрызенных временем контрфорсов, надменных крошащихся стрельниц и, огромнейшая из всех, тень Кремнистой Башни. Башня эта, неровно заляпанная черным плющом, торчала средь стиснутых кулаков бугристой каменной кладки, как изувеченный палец, святотатственно воткнутый в небеса. Ночами совы обращали ее в гулкую глотку эха, днем же она стояла безгласно, отбрасывая длинную тень.
Чем меньше символизма вкладывает писатель в образ, тем проще перенести его творчество на полотно или в кадр. Красивое описание — лишь декорация, которую можно сделать настолько эффектной, насколько мастерства хватит. С символами подход декоратора не катит. В них должно присутствовать нечто большее, нежели величественная каменная глыба со всем ее содержимым и шанхай под стенами — с его. Словом, либо команда Геймана снимет кино, не похожее на «Горменгаст» Пика, либо повторится история с сериалом 2000 года.
Раньше экранизация служила популяризации сложных книг. Она и сейчас этому делу служит, но о-очень хреново. Я бы не стала читать «Хоббита» после того, как просмотрела экранизацию. Как не стала читать «Горменгаст» после того, как посмотрела «Темные королевства». Прочла я эту трилогию гораздо позже, и не сериал меня к этому подтолкнул.
Мини-сериал был скучен и глуп, несмотря на то, что играли в нем хорошие актеры и даже уникальные — например, ручной ворон-альбинос (явление поистине редчайшее). Он попросту не содержал в себе ничего похожего на связный сценарий. Так, груда событий, не приведшая ни к чему, поскольку (осторожно, спойлер) вселенский потоп, накрывший Горменгаст в финале, не кажется следствием преступлений его обитателей — не сказать, чтобы те были преступны или хотя бы сколько-нибудь безнравственны. Они скорее были недоделанными, кривоватыми заготовками для людей, способными, тем не менее, к любви, ненависти, мести и прощению. Изобразить чувства этих смешных, а то и раздражающих человечков режиссеру оказалось не под силу. Чувствуется в сериале равнодушие к персонажам, какого автор к ним не испытывал.
Наоборот, автор «Горменгаста» Мервин Пик жалел своих персонажей от всей души, жалел так многословно и изысканно, что читать эту книгу некоторым оказалось не по нервам. Из откликов на нее то и дело протуберанцами вырывается бешенство читателей, привыкших к быстрому и четкому скольжению по поверхности, не затрагивая глубин и не продираясь через детальные (порой чрезмерно детальные) описания. Что поделать, мы вырастили поколения читателей-бобслеистов, а такие авторы, как творивший в середине прошлого века Мервин Пик, предпочитают читателей-спелеологов. И те, кто привык к высокой скорости и тщательно подготовленной трассе, не в силах преодолеть своего отвращения перед трудностью продвижения и общей… неторопливостью подземных маршрутов.
Есть книги, вызывающие на себя ненависть ширнармасс. Они словно бы декларируют: мы не для тебя, жующее информационную жвачку стадо, мы для более взыскательной публики. Нет, конечно, какое-нибудь одноклеточное и на «Мастера и Маргариту» (сам роман я не люблю, но хорошо его знаю и признаю за ним высокие литературные достоинства) старательно плюет, надеясь доплюнуть: «ни смишно ни разу….. какой это вообще юмор….. кто это писал ни чего в юморе ни панимает…..» — именно так, с пятиточиями и арфаграфеей, говорящими о читателе всё. Таким либо надо подрасти, преодолеть нормальное для подростка протестное поведение и начать оценивать мир не с позиции противостояния, а с позиции взрослого человека, намеренного в этом мире обосноваться и жить, — либо бросить уже попытки изображать духовность и предаться развлечениям по себе, простым и незатейливым, если не сказать животным.
Поверьте, то, что я называю ширнармассами — не скопище думающей плесени, а всего лишь обширная целевая аудитория книг, несложных для понимания. С традиционными художественными приемами и идеями, не затрагивающими рамки существующей морали, без попыток расширить читательское сознание. Издатель выпускает несложное, пиплохавательное последние лет тридцать, надежно упаковав альтернативную литературу в категорию «неформат», которой, возможно, повезет быть изданной, но никогда не быть раскрученной.
И все-таки я не понимаю, отчего бы любителям блеска и драйва не отшатнуться при виде первого же абзаца трилогии Пика, приведенного выше? Уже по нему видно, насколько это небыстрое чтение. А ведь дальше всё только усугубляется!
Далее Мервин Пик начинает мистифицировать читателя, описывая одного за другим абсолютно незначительных людей, не только не двигающих, но даже тормозящих сюжет. Автор осыпает, окружает их символами, которые читателю еще придется увидеть и осознать, дрейфуя по волнам очень непростой прозы.
Единственное окно находилось в дальнем его конце, прямо против двери, через которую Ротткодд проникал сюда из более высокой части замка. Свету оно давало мало. Шторы неизменно оставались опущенными. Ночью и днем Зал Блистающей Резьбы освещался семью огромными люстрами, свисавшими с потолка ровно через девять футов одна от другой. Свечам, воткнутым в них, никогда не дозволялось не только падать, но даже и оплывать, Ротткодд перед тем, как в девять вечера удалиться отсюда, лично заботился об их замене и пополнении. В маленькой прихожей, предварявшей вход в зал, хранился запас восковых свечей, здесь же Ротткодд держал свой балахон, здоровенную, белую от пыли книгу посетителей и стремянку. Стульев, столов да собственно и никакой иной мебели в зале не имелось, если не считать подвешенного вблизи окна гамака, в коем спал Ротткодд. Дощатый пол побелел от пыли, которой, поскольку ее с таким усердием гнали со статуй, больше некуда было улечься — вот она и скапливалась на полу, отдавая особое предпочтение четырем углам зала, глубокая, похожая на пепел.
Такова жизнь смотрителя Зала Блистающей Резьбы, где веками копятся произведения победителей ежегодного конкурса народной резной скульптуры. Лауреатам разрешено прогуливаться в полнолуние каждого второго месяца над своими лачугами по крепостной стене, а их труды стоят в зале, в которой никто никогда не бывает. Со статуй сметают пыль — на пол, откуда ее уже никто не сметает — и это всё, на что могут рассчитывать плоды человеческого таланта и амбиций. А их создатели получают самую бесполезную и нелепую награду, какую только можно выдумать — бродить по зубчатой стене, точно тени отца Гамлета.
Напоминает о тщете всего сущего — так и чувствуешь себя Ондатром.
Или взять хоть описание Великой Кухни, где слуги, упившись в хлам, празднуют рождение наследника высокого рода.
На вделанном в пол столе, тянувшемся вдоль всей стены, стояли огромные миски, вмещавшие до полусотни порций. Суповые кастрюли вечно булькали, перекипали, и пол под ними покрывала коричневатая жижа и яичная скорлупа, бросаемая в кастрюли для придания ясности бульону. Опилки, каждое утро разбрасываемые по полу, теперь были сбиты ногами в пропитанные пролитым вином бугорки. И всюду валялись по полу катыши сала, круглые и растоптанные, похожие из-за прилипших к ним опилок на фрикадельки. На потеющих стенах висели колющие ножи и точила, ножи для срезания мяса с костей, ножи для свежевки и двуручные секачи, а под ними стояла разделочная колода, двенадцать на девять футов, иссеченная вдоль и поперек, затрухлявевшая от полученных за десятки лет обширных ран.
Самое нужное и самое отвратительное место в замке. Средоточие жизни и деятельности — и одновременно скопище миазмов, болезней и отбросов, похожее на кишечник в человеческом теле.
Если читать Мервина Пика с теми ожиданиями, с какими нынешний читатель берется за любую фантастику, стопроцентно ни черта не поймешь. Пусть раскрученные издательствами полуграмотные «звезды» гордо разъясняют публике, что фантастическое допущение, вложенное в текст, не мешает писать детектив или мелодраму, что у фантастики многожанровое лицо — так публика и поверила, ага. Особенно аффтарам, пишущим одну и ту же нудную боевку с «ипическим» уклоном. Поэтому ширнармассам подавай сюжет — причем, как я уже писала, сюжет в той форме, в какой он привычен существам с гулким эхом под черепом.
И как им справиться со скрупулезными, иначе не скажешь, описаниями природных явлений, величественных, но повседневных?
Затем серая вуаль стала сползать с лика ночи и сквозь самый дальний слой многоярусных туч внезапно пробился блеск целого роя кристаллов, в самой середке которого плавал изогнутый иверень огня.
Прикинув возвышение месяца и с раздраженьем поняв, что забежал в своих ожиданиях на целый час вперед, Стирпайк, глядя в небо, не мог не заметить, что тучи, казалось, застыли на месте, зато пришли в движение и косо заскользили по небу пригоршни звезд с молодою луной.
Стремительно неслись они, эти яркие дива, целеустремленные, как тучи, не склонные медлить. Там и сям, над простором рваного неба, прорывались к свободе игольчатые точки огня, и мчали, пока последние темные клочья туч не осыпались с небесного свода, и в тот же миг летящие солнца во всей их высокой красе прекратили свой бег, и над призрачным полем каменных плит просияла неподвижная звездная ночь.
