Весной будет семь лет, как я в ЖЖ. В предчувствии этой даты (и поскольку в вирте год за три идет, так что я фактически праздную двадцатилетний юбилей жежиста) по разным поводам накатывают воспоминания, по большей части забавно-неприятные. Захотелось поведать Сети и миру, откуда он пошел, мой нынешний имидж.
Недавно подруга-писательница рассказала, как некая особа перепостила к себе на диарею (естественно, без разрешения) главу из ее книги и прокомментировала: «Очень понравился красивый язык, про алхимию я заморочек не понимаю, жаль, что нежности между братьями мало«. Слэшерице, вишь ты, инцеста не хватило. Однако по мере понимания, кого она за красоту языка хвалит, бедняжечке стало нехорошо: «Ой, я не знала, девочки, что она такой ужасный человек и дружит с чудовищем!» И правда, что ж ты так неосторожно, девочка! Надо проверять биографию автора — наш, не наш, с кем дружит, не хвалить текст как таковой.
Ну и позвольте представиться: чудовище. «Дикий кот Матвей. Матвей, дикий кот». А знаете, чем именно я так страшна? Вот этим самым, взглядом, направленным в текст, попытками ограничить апперцептивное влияние на впечатление и оценку объекта, а не его принадлежности. За самую обычную объективность критика, не играющего в дебильные сетевые «казаки-разбойники» с прикормленными графоманами, меня именуют чудовищем. Вот почему я горжусь этим званием.
Хотя в первую очередь я не монстр, а мистик, несмотря на свое естественнонаучное и искусствоведческое образование. Мне кажется, мистиками рождаются. Если кому-то для распознания новых времен необходимо узреть нашествие всадников апокалипсиса и падение звезды Полынь, то я вижу, как тихая жуть завоевывает умы и души без световых и шумовых эффектов. Вижу в обыденности воплощенные символы, в алхимических трактатах похожие на бред или видение. Вижу, как на развилках путей сворачивают цивилизации — каждая в свою сторону, но ни одну не назовешь выбранной сознательно и добровольно.
В третьем тысячелетии мы переживаем пришествие ломехузы в человеческий муравейник. Я вижу, как она заражает и убивает культуру за культурой постепенно, но неотвратимо — не вирусом, не пожаром-потопом, не войной с захватчиками, а всего лишь предложением сладкой, блаженной лени в обмен на регулярную кормежку. Уничтоженные ею не умирают в корчах, не превращаются в эффектно гниющих зомби, но они мертвы, хоть и двигаются, а вернее, бессмысленно слоняются, точно киношные зомбаки. Мертвечина расползается и с головы, и с хвоста. Псевдогуру угробили систему образования — но и те, кто охает и ломает руки над могилой отечественной образовательной системы, продолжают дело ломехуз.
Сколько ни твержу, что профессионализм необходим, что засорение инфосферы имхой и вкусовщиной превращает в помойку целые области знания, от моих разговоров на эту тему хоть один младоаффтар пошел да посидел над учебником русского языка? Хоть один сетекритик открыл учебник по литературоведению? А коли нет, то и не удивляйтесь, господа хорошие, полученным от меня люлям. Если по-хорошему сетекритики и младоаффторы учиться не хотят, будут учиться по-плохому. Или послужат наглядным пособием для остальных… орлов.
Количество наглядных пособий для орлов с годами не уменьшается, а только растет. Одно из тех малых, скромных, ничуть не эффектных изменений в воздухе, воде и земле, что материалист-прагматик нипочем не уловит. Ему подавай шум-гам-тарарам, кризисы с банкротствами, революции с переворотами, а иначе какая же это смена менталитета? Меж тем смена менталитета идет семимильными шагами. И не к свету, прямо скажем, не к свету.
Вокруг полным-полно людишек, воображающих себя поборниками этого самого света, а заодно вкуса и морали. Некоторые прикипели к дореволюционным ценностям: делят мир на до и после, развитие культуры — на революционное и антиреволюционное, деятелей науки и искусства на на наших и инородцев. Другие несут штандарты завалящих коммунистических «Светлых-красных-рабочих путей» через всю свою пропитую жизнь. Если бросить это глупое занятие, придется признать: ты бессмысленное насекомое, да еще и паразит. Ломехуза.
Рефлекторно-околокультурное поведение может быть приправлено чем угодно — антисемитизмом и фапаньем на хруст французской булки; импотентной ненавистью к сукам-диссидентам и бичам-алканавтам, классикам литературы XX века. Кстати, Иосиф Бродский, морда жидовская, пролетает в обоих случаях, не складывается у него отчего-то ни с обожателем булок, ни с завидущим светлопутейцем. Как такая же жидовская морда, скажу наследничкам Латунского и Аримана, а также их прототипов, РАППовцев Когана и Зелинского: вы, ребята, именно таковы, какими вас Маяковский описал — бездарнейшая погань, раздувающая темь пиджачных парусов. А ваше сходство с вашими оппонентами и вовсе мистический знак, которого вам, в силу культурной слепоглухонемоты, не понять.
Каковой культурной слепоглухонемоты мы тьму примеров видим. Причем в социальных группах, диаметрально противоположных.
Давеча заговорили у френдессы про Чарскую. Постепенно разговор перешел на вероятность того, что из-за буйства гормонов подростки будут читать подобную дрянь всегда. Оппонент заметил: «Думаю, что «подобную» уже едва ли. Нечто подобное сейчас напишут разве в порядке стилизации какие-нибудь по-настоящему профессиональные литераторы. Для большинства же как-бы-писателей она недостижимый идеал«. Приведенная мною цитата (сиропная, пошлейшая) из «Княжны Джавахи» вызвала смесь троллинга с недоумением: «По мне, это вполне неплохо: нет никаких непотребств, язык правильный, назидательно«.
Так вот из чего нонеча состоит литературное качество! — подумала я. Коли нет в тексте ни непотребств, ни орфографических ошибок, то и картон вместо героев, и раздувшийся труп обоснуя, валяющийся под ногами, неплохо идут. А если текст дидактикой смазать, и вовсе проскальзывает чудненько. Плюс оппонент-то у меня из этих, делящих на до и после, с хрустом французской булки, щедро посыпанной демшизой перед выпечкой. И не спросит себя нипочем: тогда какая разница между Чарской и ее нынешними эпигонами, анимешными, например? В том, что поскромнее, без хентая и без выставки сисек, без устрашающей тинейджерской сексуальности, но с канонной же истеричностью персонажей, дикими выходками героев и дикими поворотами, если не сказать наворотами, сюжета? У меня, например, Чарская на аниме ложится, как родная. Удивляюсь, почему нечто подобное еще не сняли.
Впрочем, чтобы провести столь внезапные параллели, надо отрешиться от мысли, что Лидию Чарскую травили и выпалывали, словно некий вредоносный сорняк, что она много претерпела от большевистского режима и умерла в бедности, а такие видные деятели, как Чуковский, выдавали в отношении нее дичайшие заявления: «Чарская отравляла детей сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств». Это были гонения как они есть. И за те гонения бедной Лидии Алексеевне следует воздать — посмертной славой и восторгами. Пусть и не заслуженными текстом, но разве героическая биография не меняет на корню отношение к авторскому тексту? А чтобы сомнительные произведения выглядели желанными, будто клубничный кекс, надо их с фиками сравнить — уж гаже фикопорева XXI века профессиональный писатель, да еще дореволюционный, написать не может.
Потом отчего-то вспомнилась коммунизмом в мозг трахнутая зауральская баушка, точно так же, невзирая на противоположность воззрений, объяснявшая: Венедикт Ерофеев был бич, алкаш и кумир никчемной интеллигенции, поэтому гениальными его произведения быть не могут. А Сергей Довлатов ненавидел простых людей лютой ненавистью (хорошо прикрытой тем, что он всю жизнь про простых людей и писал, тепло и душевно), поэтому… см. выше.
Сама критиканша, оставаясь до глубины души маляршей-пэтэушницей, окончила гуманитарную заочку («Там кому попало выдают паспорта! А я б, например, не выдал такому, как вы! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы!»). Поэтому всю жизнь претендовала на должности и виды деятельности, которые ей были не по чину — то писателя, то главреда, то депутата, то, прости господи, критика. Предлагая:
а) платить писателям много и сразу, тогда все они станут писать «более лучше», а лучшими из худших лучших станут обеспеченные до ноздрей, аки Дж.Роулинг с Э.Л.Джеймс;
б) графоманов, «которые пусть и не не мастера пера, но их можно называть ремесленниками пера» (с) — включая в категорию ремесленников существ малограмотных и попросту дислексиков;
в) писательскую деятельность и критический анализ как отличный способ не спиться и не сколоться (подозреваю, баушка испробовала средство на себе — но, судя по испитой харе, не сработало).
Что ж, хорошо иметь амбиции и убеждения, однако исключительно тогда, когда они исходят от ума, а не от ощущения проебанной жизни: вот сижу я в своей Мухосрани, неважно, зауральской или заальпийской, никому не известный и ничего собой не представляющий — дай-кось гения какого-нибудь обосру. Или, наоборот, бездаря в гении выведу. Как покойный пьяница Топоров — незабвенную афедронописку Колядину.
О сем литературном критике, публицисте и переводчике, а также ответственном секретаре премии «Национальный бестселлер», члене жюри Григорьевской поэтической премии, члене Союза писателей Санкт-Петербурга и творческого союза «Академия российской словесности» писали буквально следующее: «Его схема работы не лишена даже своеобразного психологизма: Топоров старается нащупать в биографии (не в тексте!) автора какие-то больные места, насмешливо обыгрывает их, выставляя на всеобщее обозрение и в случае удачи наслаждаясь публичными страданиями оскорбленного авторского самолюбия«. А следовательно, разницы между методами хз кого из Сети и управдома престижнейших литературных премий нет, уже нет. Все потому, что ломехузы считают уничтожаемый муравейник своей вотчиной, а ведут себя, как временщики. Ну и, разумеется, после них хоть потоп, если подыхает такой замечательный специалист, отчего бы не утащить с собой гроб и саму литературу?
Латунские вы мои аримановы. Коганы зелинские. Оценку текста с биографии автора начинаете? Почему бы вам не подрочить в своем кругу хоть на Чарскую, хоть на Вербицкую, хоть на Божену Курицерынскую? Поелику критик оценивает текст, а не несгибаемую, бескорыстную, писучую неутомимую натуру автора. И тем паче не авторово воспитание и не политические воззрения. Критик знает: самые лучшие тексты выходят из-под пера людей неуживчивых, то есть не склонных прогибаться под социальным давлением.
