— Так говорят, — ответил Цвак, — но у Аарона Вассертрума не один сын и не одна дочь, о которых никто ничего не знает. Относительно Розининой матери тоже не знали, кто ее отец, и даже, что с ней стало. Пятнадцати лет она родила ребенка, и с тех пор ее не видали. Ее исчезновение, насколько я могу припомнить, связывали с одним убийством, происшедшим из-за нее в этом доме.
Она кружила тогда, как нынче ее дочь, головы подросткам. Один из них еще жив, — я встречаю его часто, — не помню только имени. Другие вскоре умерли, и я думаю, что это она свела их преждевременно в могилу. Вообще, из того времени я припоминаю только отдельные эпизоды, которые бледными образами живут в моей памяти. Был тогда здесь один полупомешанный. Он ходил по ночам из кабака в кабак и за пару крейцеров вырезывал гостям силуэты из черной бумаги. А когда его напаивали, он впадал в невыразимую тоску и со слезами и рыданиями вырезывал, не переставая, все один и тот же острый девичий профиль, пока не кончался весь запас его бумаги.
Я уже забыл теперь, из чего тогда заключали, что он еще почти ребенком так сильно любил какую-то Розину, — очевидно, бабушку этой Розины, — что потерял рассудок.
Соображая годы, я вижу, что это никто иная, как бабушка нашей Розины.
Ребенок, растущий в инцестуозном климате, чувствует, что не имеет права на разделение, он будто бы является семейным фетишем, объектом для материнского сверх-инвестирования, смыслом ее существования, ее нарциссическим расширением. А роль отца стерта, функция отца, который устанавливает границы и следит за выполнением закона, нивелирована, комплекс кастрации, который представляет собой табу на инцест и перенаправляет влечения по направлению к другим объектам, не проявляется.
Следствием этого запрета становится подмена либидо, стремления к жизни, стремлением к смерти — мортидо. Впрочем, это уже тема для отдельного рассказа.
