Жара в Москве — понятие относительное (жалкие двадцать в тени и двадцать семь на солнцепеке на юге воспринимались бы как «Яша, надень шарфик!»), но и от относительной жары на улицу выносит миллионные толпы — на любом бульваре, на любой набережной клубится и плющится народ. Дети народа, словно зайцы к Мазаю, лезут в лодку Шолохова и там принимаются обижать младших путем щипания и растрепывания.
Другие дети ищут броду в шолоховском «мясном ряду» — фонтане, где конские головы лежат рядком, будто приготовленные на холодец.
Здесь же бродят горячие мексиканские парни и цветут фиалки — живые цветы сменили на аркаде бумажных бабочек и зеленую лапшу, еще недавно развешанную по аркам, точно по ушам.
Никто не хочет отсидеться по жаре в пабе с завлекательно-двусмысленным названием и поставленным на вечный прикол розовым велосипедом?
Но даже если день не больно-то солнечный, а над головами гуляющих в опасной близости парят хмурые праздничные голуби — все равно народ гуляет. Праздник же!
Весеннее любование бумажной сакурой, похоже, закончилось. А то длилось и длилось — и конца-краю ему не было. Кузнецкий мост осакурел…
Парк «Зарядье», помимо неестественно-розовых монстров, украсился металлизированной Голгофой с голографическим экраном на боку. Гологофой.
И металлическим же языком, выдающимся над Москвой-рекой так далеко, что собравшиеся на нем толпы, кажется, вот-вот обрушат «недомост» в воду.
На сакурах зачем-то болтались клетки, некоторые из них оказались открыты — не иначе то был символ свободы!
Короче, мы сбежали от толп в музей и стали свидетелем попыток духовно богатых дев сделать селфи на фоне Рембрандта. Но это уже совсем другая история.
