Тринадцатое число всегда наводит меня на грустные мысли. Очевидно, от грустных мыслей предлагаю вашему вниманию сказку про инфлюэнцу, героя и семнадцать чашек чаю.
* * *
Виделись они редко. То есть, можно сказать, не виделись вовсе, потому что оба были заняты, точно черти в аду. Трехголовый — драконьими снами, которые драконам, словно кошкам, важней окружающей действительности, поскольку сами по себе есть драконья действительность. Герой — странствиями. Если бы он сидел в уютном домике в лесу, как подруга Трехголового ведьма Нативида, наверное, они бы виделись чаще. Но тогда бы герой не был героем, верно? А он был герой. И еще какой! В его присутствии даже у Трехголового, совершенно не склонного к женскому кокетству, ресницы сами собой начинали хлопать. Хотя, к счастью, на мыслительных способностях дракона это не отражалось. Трехголовый угадывал в герое всякие тайны и бездны, в которые, по здравому драконьему разумению, соваться не хотел. А главное, видел он в герое — себя. Прошлого. Вернее, прошлую — при герое дракон вспоминал, что он на самом деле дракайна.
С героем можно было и расслабиться, и перестать делать то, что люди называют «звенеть яйцами». Герой, будучи настоящим, а не поддельным, не требовал от Трехголового постоянной демонстрации силы, а слабость понимал и не осуждал. И даже видел в ней красоту и зерно той самой силы, которой так не хватало героям поддельным.
Поддельные герои искали недостающей силы то в волшебных безделушках, то в верных соратниках, то в подругах дней своих суровых, то в космического масштаба врагах (большинство из которых об их геройском существовании и не подозревало) — словом, тянули откуда могли, раздуваясь, будто нелеченные чирьи на заднице реальности. Но герой верил, что и из фальшивых коллег можно сделать истинных профи. «Пиздить, пиздить и пиздить, как завещал великий мастер Пи Здю Ли! Боль — лучший учитель для крепких голов!» — повторял герой, добрая душа. Трехголовый только вздыхал в три глотки, когда герой принимался развивать свою точку зрения. Его драконья сила, настроенная не на обучение, а на разрушение, созидательным потенциалом не обладала. После первых же драконьих дюлей подопечный уже никогда не бывал прежним. Или просто больше никогда не бывал.
Но сейчас дракону было не до споров. Герой прибыл из неблагополучных, вечно раздираемых то войной, то эпидемией Фанатских дребеней, земель скудных, запущенных, окраинных и никому, даже собственным владельцам, неинтересных. Народишко там обитал заморенный и затюканный, паны были голодные, но наглые, с гонором непомерным. Как оно и положено захудалым родам и бесперспективным территориям.
В Фанатских дребенях уже не первый год свирепствовал шурячий грипп. Начинающийся истечением из носа розовых соплей и заканчивающийся истечением из того же носа ликвора головного мозга.
— А лечить? — задает вопрос дракон, наливая герою очередную чашку чая. — Лечить вы их не пробовали? У них что, ни знахарей, ни целителей? Ну хоть колдуны-то у них есть?
— Есть один, — мрачнеет герой. — Некромант. Ну, полечил он… некоторых.
— И что?
— Встали.
Трехголовый представляет себе череду поднятых зомби с иссохшими мозгами, ползущую с кладбища в родимые дребеня — жить прежней жизнью, пахать свои наделы, ковать себе чего-то железного, трахать жен, зачинать детей… Дракон не из слабонервных, но при мысли о потомстве безмозглых зомби его передергивает.
— Ты туда ездил, чтобы поднятых некромантом обратно уложить?
Герой делает брови домиком и дует в чашку. А потом, не отвечая на вопрос, переводит тему:
— Хороший чай. Откуда?
— Нет-нет-нет! — Трехголовый машет у героя перед носом когтями с зажатой сигарой. — Про чай мы говорить не будем.
— А про что? — хмуро спрашивает герой.
— Когда возвращаешься? — так же хмуро вопросом на вопрос отвечает Средний, пока Старший жадно затягивается — он любит сигары больше других голов.
— Хоть ты меня не отговариваешь, — улыбается герой. Улыбка у него блеклая и зябкая, словно солнце, пробивающееся не то сквозь хмарь, не то сквозь дым пожарищ. И на том спасибо.
Трехголовый пожимает плечами. Отговаривать можно того, кто мечтает, чтобы его отговорили. Того, кто делает дело из расчета на гарантированный скорый успех, кто ненавидит слово «безвозмездно» и за все хочет платы. К героям это не относится — это относится к тем, кто сосет силу из окружающих, будто несытый мелкий вампир. Герой не настолько мелочен, чтобы сперва считать шансы на успех, а потом уж ввязываться в мероприятие по спасению. Героям не нравится зрелище погибающих дребеней, даже если те погибают уже не первый год и почти приноровились к жизни с мозгами под носом.
— Скоро, — объявляет герой. — Как только лекарство добуду.
— Значит, есть таки лекарство, — удовлетворенно пыхает дымом дракон. Дым пахнет табаком и драконьим напалмом. Трехголовый обожает этот запах по утрам. — Кто варит?
— Нати. А я ингредиенты ищу.
Дракон припоминает небывалые запросы Нативиды и понимающе качает головами:
— Дай говна белого единорога, дай ложку из ребра повешенного? И давно она тебя гоняет?
— Давно.
Герой, как всегда, немногословен. И не поймешь: давно — это три года или три десятка лет? Дракон, в отличие от людей, знает: всякое серьезное дело берет не годы, а десятилетия, не бывает стопроцентного успеха, бешеное везение окупается такой же бешеной ценой. Поэтому надо не сдаваться, надо продолжать, даже если у всех единорогов мира вдруг начнется запор или, того хуже, радужная диарея. Простую и неприятную истину понимает ведьма Нативида, годами пробующая все новые и новые средства от шурячьей инфлюэнцы, и герой, годами таскающий в Немую глухомань неаппетитно пахнущие сосуды и кульки. Это не самопожертвование и не самоотверженность — это просто дело. Дело делают так.
— Ты какой-то невеселый, — сам переводит разговор Трехголовый. Не обсуждать же им дело жизни героя, не плакать же друг другу в броню о том, что, здравствуй, товарищ, быть собой трудно. Драконам и героям подобное поведение смешно и неприлично. Они же не пьяные феечки на очередном балу Неблагого двора.
— На балу побывал, — словно читает мысли друга герой.
— При Неблагом дворе? — уточняет дракон.
Герой молча кивает. Трехголовый не удивляется тому, что внезапно всплывшее имя-место оказывается тем самым, о котором пойдет речь: для него ясновидение всего лишь фокус, на который способны все драконы, даже новорожденные.
— Феечки… — вздыхает герой.
Трехголовому не требуется уточнений, о феечках он знает все. Крылатая волшебная лабуда, чей мозг размером с горошину, пригодная разве что на покурку, лезла ко всем, включая курящих драконов — с поучениями, пригодными исключительно для крылатой лабуды, с дебильными песенками, обозначающими последнюю стадию течки, с сексуальными фантазиями в духе эльфийского ругательства (а может, заклятья) «отдери тебя Горыныч».
Балы на поляне фей и эльфов занятому по уши герою нафиг не сдались. Он отродясь ни к кому в прихлебатели не набивался — это к нему набивались, приходили, прибегали, прилетали. И большинство посетителей, просителей, принудителей старательно делало вид: это их позвали, а не они приперлися. Когда самому герою что-то было нужно — о-о-о, как они были горды: герой! к ним пришел! сам! чего-то от них хочет! Всё, сейчас они его с кашей съедят. Выпавшие из жизни людей, которые прекрасно справлялись со своими проблемами без летучих надоед и даже имя их называть избегали, чтобы не накликать — словом, выброшенные на обочину мироздания феи жаждали внимания, поклонения, жертв. И потому прямо помирали от счастья, если кто-то забредал в их грибами поросшее подхолмье, к их грибами поросшему застолью.
Разумеется, зашедший по делу герой немедленно был воспринят как нижайший проситель и вся эта легкокрылая рать его пыталась обосрать. Герою, конечно, было неприятно, но не более того. Герой, с его незлопамятностью, давно привык к мысли, что неблагодарность и немилосердность есть силы природы. Против которых не стоит протестовать, потому что силы следует беречь.
Трехголовый согласен: силы героя поберечь стоит. Дракон, конечно, может их восстановить, например, кратким лечебным курсом чая из живицы — семнадцать чашек и вы как новенький. Но у Трехголового есть идея получше.
— А давай я с ними поговорю, — сдерживая сладострастное шипение в горле, выдыхает Средний. Он предвкушает такой кайф, какого у него не было с последнего раза, когда очередная феечка сгорела от огненного выхлопа младшей головы.
— С кем? — из последних сил цепляется за ценности гуманизма герой.
— С двором. Неблагим. И с подворьем заодно. — Трехголовый расправляет крылья и неэстетично скребет бледное зимнее пузо. — Да-а-авненько я не брал в зубы феек!
Герой смотрит на друга оценивающе. Где-то в Фанатских дребенях очередной заболевший стирает с лица подолом рубахи свой последний шанс стать умным человеком — да и вообще стать человеком, а не безмозглым зомби.
— Мне нужна пыльца с крыльев Тинкербелл, — наконец сухо сообщает он. — Всего щепотка.
Наутро героя, впервые выспавшегося в тепле и уюте — на земляном полу пещеры, под старым плащом и с грудой драконьего золота вместо подушки — осторожно тычут в плечо:
— Эй, кофе будешь?
— Еще семнадцать чашек? — ухмыляется герой спросонья. Вообще-то с утра он зверь — какой придется, иногда тигр, иногда амеба — но на старого друга не сердится.
— Ну вот еще, — внезапно обижается Трехголовый. — Столько жидкости на тебя переводить! Выпьешь чашечку — и уматывай к своей Нати. Привет ей передавай, зануде.
— Достал? — оживляется герой.
— Вон мешок, не видишь, что ли? — бурчит дракон.
— Как мешок? — изумляется герой. — Сколько ж ее там, пыльцы-то?
— Вся. — В голосе Трехголового жестокость смешана с нежностью, точно мед с ядом. — Вместе с крыльями. Одна. Драконья. Щепотка.
