Целые пласты искусства нынче обслуживают возрастные кризисы. Ну там кризис среднего возраста, кризис амбиций, кризис третьего года совместной жизни… И, само собой, кризиснейший из кризисов — пубертат. Не бойся, детка, я с тобой в этот трудный пубертатный период! — буквально кричит автор, специализирующийся по последней целевой аудитории. Чем на большую глубину он возьмет погрузится в стандарты мышления данной ЦА, тем успешнее выполнит свою задачу. И чем большее количество штампов утрамбует в текст, тем удачнее сработает этот пресс по отжиму эмоций, по недоразумению считающийся книгой.
И когда очередной пубертатник, влюбленный в очередной набор штампов, дает мне совет попробовать его любимое сомнительное варево, я с трудом сдерживаю: а) смех, б) рычание, в) банхаммер. Ну ладно, ты гормональный наркоман, дитя, но я-то почему должна употреблять одну с тобой дурь? Не говоря уж о том, чтобы САМОЙ становиться поставщиком этой дури. Пушер хотя бы за реальное бабло работает, а что получает тот, кто сажает мелкоту на иглу псевдохудожественного? Полтыщи баксов за книжку и полтыщи восторженных отзывов от хомячиной орды? Откровенно говоря, подобное вознаграждение — без ощущения, что ты делаешь нечто значимое — не катит.
Меня многие считают снобом. На что я, будучи человеком адски неразборчивым в отношении источников информации, могу лишь ухмыльнуться: ребятушки, смотря что под этим словом понимать. Не думаю, что снобы для получения представления о современной масс-культуре способны посещать такие странные места, в какие регулярно лезу я. Но — исключительно ради информации. А потом в порядке благотворительности описываю схемы, по которым работают толпы крепеньких эксплуататоров подростковой аудитории.
Например, не так давно в руки мне буквально упала книга неизвестной мне доселе Софьи Ролдугиной. Я, прямо скажу, отбивалась, не желая читать еще одно приключение еще одной крутой девочки, тринадцатилетней мозгами и хрен-знает-сколько-сотлетней возрастом, но… мысль об описании среднестатистической схемы произведения с концепцией «Крутые пОдростки рулят» уже внедрилась и развернула крылья, словно Ицпапалотль какая.
Ладно, решила я покорно, ну хоть тег пополню, а то он захирел совсем. Это можно, милостиво согласилась мысль.
Итак. В «Ключе от всех дверей» Софьи Ролдугиной радостной кучкой складированы все заезженные приемы опусов о девочковой крутости, за которые я так пылко люблю подростковое фэнтези. Перед нами произведение в духе «Я кончаю от себя идеальной»: в центр опуса помещается персонификация автора, от которой автор не может отойти ни на шаг, чтобы, наконец, перестать пускать слюни на страстно лобзать свое создание и приступить уже к шлифовке образа. Нет, первые главы читатель, превозмогая ощущение неловкости, вынужден смотреть, как писатель облизывает центрального персонажа.
Начинается все, естественно, с описания внешности лапули-дорогули. И не столько внешности (должна же публика знать, каков персонаж на рожу), сколько нарядов и визажа. Как правило, в стиле «глубоко провинциальная фэшн виктим».
У меня появились новые ритуалы. Теперь не менее двух часов в день уделялось косметическим процедурам. Я заплетала волосы в сотню тонких косичек – не потому, что мне нравилась такая прическа, просто она отнимала достаточно много времени и не требовала посторонней помощи. Краска на лице – нарочито яркая. Сегодня – черные губы, завтра – белые ресницы, а через неделю – нарисовать золотой и алой тушью перо на виске, занавесив вторую половину лица неровно отстриженными прядями.
Спустя какое-то время я начала замечать взгляды. Разные – от осуждающих и сочувственных до завистливых и восхищенных. Но безразлично отвернуться не мог уже никто[…]
Я украсила косички бубенцами, сожгла ненавистные юбки. Моей излюбленной одеждой стали бриджи и чулки до колен – теперь уже намеренно разные. Белые блузы с пышными воротниками, жилеты, разноцветные пояса и шейные платки – что ж, теперь меня не спутают с добропорядочной горожанкой.
Кто из нас по молодости с ориентацией имиджем не экспериментировал? Нормальное детско-подростковое увлечение, вызывающее у окружающих неконтролируемое хихиканье. Но героини романов о девочковой крутизне так просто этот левел не проходят: в них немедля зарождается гордость собственным безвкусием безумием, а также они огребают много-премного придворных и магических плюшек за одни только косички с лосинами. Дансинг квин, ептыть. Ю а э севентин. Хотя на деле героине двести девять лет и она все еще не поумнела модница. Зато теперь у нее есть собственный стилист, пардон, ученик лекаря… а кого, собственно, ученик? Какую науку осваивает этот сорокалетний мальчик с милым именем Мило? Стилист из него явно хреновый.
Когда его мысли занимало что-то по-настоящему интересное, эти глаза принимали совершенно невероятный оттенок. Темно-карие, в фиолетовый отлив, с россыпью колючих золотых искр — словно драгоценный авантюрин на солнце. Именно из-за этого волшебного, фантастического взгляда я и выручила некогда Мило из неприятностей, в которые он вляпался по неопытности.
Итак, в дом малютку взяли за авантюриновые глазки. А потом? Надели платьице, боа и превратили в трансвестита горничную?
— Мило, чулки одинаковые.
– Зато восхитительно полосатые, – хихикнул ученик. – Уверяю, это будет выглядеть смешно, госпожа. В нынешнем сезоне в моде цветочные узоры, так что вряд ли кто-то наденет такие же чулки, как у вас. Ох, вы столько знаете о политике…
Внезапный переход темы с чулок на политику. Автор вообще мастер необъяснимых скачков мысли и настроения. Итак, насчет великого ума ГГ: сия особа работает королевским советником, Хранителем ключа от всех дверей (нет, это не менеджер отеля, это нечто другое, магическое и с большой буквы) и… шутом. Хотя шутки у нее, прямо скажем, под стать нарядам:
— Ба, да у нас гости! О, моя госпожа! Почему вы хранили это в тайне? Я бы хоть подготовилась… — удрученно. — А так даже ленту свою не отыскала… Вы ее не видели? — я вытянула вверх ногу, демонстрируя хлопающую штанину. Взгляды послов метнулись сначала к моим чулкам, потом к банту под коленкой, потом — к серой ленте, ярко выделяющейся на фоне алого камзола Мило. Вежливо-каменное выражение не сходило с лиц. Пф!
А ты чего хотела, Лале, прости господи, Опал? За двести лет не привыкла к тому, как люди реагируют на твой несмешной йумар?
Первую главу я, откровенно говоря, задолбалась читать: не отпускает писательницу чудо-трава, не прекращается сага о внешности главгероини. Каждый третий абзац: бубубубубу, мои косички, мои реснички, мои глазки, мои кудряшки…
В такие минуты становилось жаль, что провидение наделило меня темно-серыми, почти черными глазами — сложно с таким материалом сыграть наивность. Густые трогательно-рыжие ресницы частично компенсировали это, как и невинный завиток, падающий на лоб, но общее впечатление все равно было тяжелым, опасным: по-лисьи острые черты лица, порывистые жесты пораженной безумием, млечно-белая кожа — результат ночного образа жизни. Из-за маленького роста меня часто путали с ребенком, — что неудивительно, учитывая инфантилизм и глупость сей двухсотлетней сексапилки. И не надо про сумасшествие, там определенно не с чего сходить, мозг госпожи Лале Опал такой же твердый и гладкий, как тот камешек, в честь которого ее назвали.
Понятно, что шутам всех времен не стоит демонстрировать ни интеллект, ни воспитание — не за это их ценят, не для того держат. Безумие, уродство, дикие выходки, грубые нравы — все это часть шутовской профессии, а заодно немного шпионажа, наушничества, интриганства и прочих маленьких удовольствий придворной жизни. И все-таки первая обязанность шута — смешить. И художественный образ шута должен быть хоть немного забавен, если только автор не создает образ несмешного шута, шута-лузера. Шут может быть не только смешным, но и жалким, трогательным, глупым, унылым — каким угодно, по выбору создателя. Но! Никакой персонаж, шут он или просто мимо проходил, не должен быть всего лишь надувной куклой для писательского, извините, онанизма.
Ох уж это мне приятное занятие, которое в тексте МТА проявляется как на ладони.
В первую очередь обнаруживаешь, что главгерой не отлипает от зеркала, каждый взмах спонжика описан. Во вторую — аффтар восхищается любой хней, которой его персонификация страдает. Тут уж любое рукоделие в строку. Чаще всего в строку идут стихи, написанные автором со всей дури от всей своей пылкой души. Стишатами, которыми шут по имени Лале перемежает свою трудовую деятельность, можно казнить преступников. Вам какую песню, сердца мои — любовную или назидательную? Ладно, и того, и другого, и можно без хлеба.
— Попрошу вас меня не бить,
А, напротив, с душой любить,
Мою жизнь сгоряча не губить —
Ох, опасно бывает шутить! — назидательно, м?
— Солнце завершает круг,
Ты приносишь роз букет…
Ах, мой милый, милый друг,
Я, увы, отвечу «Нет»… — и любовно.
Забодай меня козодой. И почему фэнтези-белошвейкимастерицы, коли уж не в силах не разбавлять свои опусы поэзией, не учатся хотя бы основам стихосложения? Подумали бы, КАКИХ усилий стоит нам, читателям, не бросить книгу при виде таких вот… вирш. Особенно если их произносят по поводу и без повода, по теме и без темы.
Модненький красивенький шут женского полу, флудящий бредящий стихами — что может быть дрочибельней? Только мудрый шут. Мудрости в этом двухсотлетнем инфантиле — хоть залейся.
— Запомни, главное в деле шута — вовремя уйти… Пока смысл шутки не дошел до тех, кого высмеиваешь. Залог долгой жизни, знаешь ли…
Мамзель Лале, ваши шутки таковы, что можно никуда не уходить. Никогда. В ваших бреднях попросту нет смысла, так что можете остаться и подождать, пока публика заснет от скуки.
При таком уме святое дело быть непонятой, одинокой и эмоционально нестабильной. И тем самым вызывать тайные влюбленности в ком попало, включая юных сорокалетних учеников.
— Взрослый он, как же… — я осторожно помассировала мочку, лишая ее чувствительности. Игры играми, а причинять боль моему несносному мальчишке по-настоящему не хотелось бы. — Рассказывай кому-нибудь другому. До сих пор, между прочим, сладкое предпочитаешь прочей еде, любишь сказки на ночь и с дамами общаешься исключительно на расстоянии анекдота.
Мило краснел, пыхтел, и, наконец, взорвался.
— Да что вы знаете! Я живу рядом с вами, каждый день мы вместе, но разве вам интересно, что происходит в моей жизни? Нет, нет, нет! Все время думаете только о себе, и ни о ком другом! Да к вашему сведению, госпожа моя, я уже лет пять не ем сладкого вообще, двенадцать лет читаю перед сном мемуары Лавре Пустынника и… и… И вообще, леди Сабле уже не раз приглашала меня посетить ее спальню! […]
Сердце защемило. Какой, не побоюсь этого слова, дурень пустил столетье назад слух, что у королевского шута в груди пусто?