Эмоциональная атмосфера книги «Мама!!!» напоминает святочный рассказ в описании Тэффи: «Кто не знает страшные рождественских метелей, когда завывание ветра смешивается со свистом бури, когда облака как будто хотят сесть на землю, когда все богатое торжествует на елках, а бедняки замерзают у дверей своих обеспеченных соседей, причиняя этим им неприятность!..
Самый яркий вымысел рождественского фельетониста, сдобренного хорошим авансом, бледнеет перед действительностью.
Николай Коньков! Маленький ребенок — Коля Коньков, замерзший и занесенный снегом в лютую рождественскую ночь!
О нем хочу я вам рассказать.
* * *
Николай Коньков был ребенком (кто из нас не был ребенком?).
Он был, собственно говоря, даже более чем ребенок, так как ему было уже тридцать пять лет, когда он приехал в Петербург в одну из вышеописанных ужасных рождественских ночей.
Правда — ни мороза, ни метели в эту ночь не было, так как дело происходило в середине июля месяца.
Да и ночи, собственно говоря, тоже никакой не было: поезд пришел ровно в 10 утра».
Нет-нет, вторую половину вычеркиваем и возвращаемся к страшному ужасу и замерзшим детям.
Итак, дети. Бедные дети. Никому не нужные дети. Которые «кричат мам», не дожидаясь, пока мамы «покричат их». Ну хорошо, хорошо, возможно, так обозначалось в местном диалекте слово «звать». Диалектизмы непредсказуемы, а сленг и того больше. Хотя есть и просто странно звучащие фразы.
«Саше нет и девяти. Она гуляет одна во дворе дома на улице Судостроителей. Их много гуляет». — Кого «много гуляет»? Судостроителей? «Он так хотел домой, что не дожидался, когда его позовут, и шел хотя бы провожать друзей, которых наконец кричали домой их мамы… А другие дети кричали мам». — Бедный ребенок, все они бедные, как страшно жить, никому не нужны их дети, это все проклятый Ельцин виноват.
Я сперва думала проанализировать литературный стиль Анастасии Мироновой. Но Юлия Старцева оказалась права: стиля тут никакого нет — текст примитивно-плакатный. Как бы нервный, как бы рубленый, как бы эмоциональный. Я его знаю: так писались нервно-разоблачительные статьи (которых в 90-е было море разливанное) — чтоб до самого тупого доходило. И получалось очень разоблачительно. Совсем как здесь, в «Мама!!!» А. Мироновой: нищета, теснота, бедность и бесправие. Народно-детское бесправие.
«Если кто-то садился есть, пока другой смотрит телевизор, оба друг другу мешали. Нельзя было и убрать посуду. Если ребенок не успевал поесть до мультиков, его не кормили до конца передачи…» Целых пятнадцать минут! Звери! «…потому что иначе мама будет мельтешить у него перед глазами. Первыми убегали на «Спокойной ночи, малыши» дети, которые дома никому не мешали. Вслед за ними звали домой тех, кто из-за тесноты мешал своим мультиком ужинать». Ну как, вы разобрались в схеме? А то я запуталась окончательно: почему те, кто мешал, шли сразу за теми, кто не мешал? «За ними шли те, у кого был дома отдельный стол и от кого дома хотели отдохнуть, — из звали к самому началу «Спокойной ночи, малыши» и тут же накрывали на стол». А почему не раньше? Если уж у них там был отдельный стол, то и дети, стало быть, причислялись к тем, кто никому не мешал?
«Самыми последними кричали домой детей загульных одиноких матерей, детей из совсем уж больших семей, не помещавшихся даже на тринадцати квадратах, и детей дебоширов — в общем, всех тех, кто дома страх как надоел и от кого всегда хотели отделаться. В половине девятого на улице оставались только дети трудоголиков и дети алкоголиков». Ну хоть это понятно, славатеосспади: дети из неблагополучных семей испокон веков, от сотворения мира оставались без мультиков. А то предыдущие расчеты кажутся порождением разума пьющего шизофреника или привыкшего всех запугивать журналиста.
Если разобраться, разница во времени между материнским зовом не более нескольких минут. Каковую разницу родители и дети жестко выдерживали, не давая детям ни прийти домой, ни поесть попозже или пораньше раз и навсегда заведенного времени. Это хронометры ходячие, а не люди.
Ну что тут анализировать? Стиля нет. Есть обвинительная речь, на которую хочется возразить всем своим жизненным опытом, потому что на такие авторские вИдения и видЕния лишь опытом и можно ответить. А то господа литераторы-журналисты рыдают и истерят рублеными фразами, притом наивным людям кажется, будто у истериков это от силы духа.
Все-таки скажу несколько слов о себе. Я до шести лет росла практически в деревне: город Советск был вполне достоин своего названия, то, что это когда-то был Тильзит, не помнили и долгожители. Мы, дети, мотались по улицам день-деньской. Мы были почти беспризорниками, даже те, кого любили и могли выпороть за невозвращение домой к десяти вечера. Нас это не тяготило, у нас была пропасть дел, прямо как у Тома Сойера и Гекльберри Финна. Мы любили эту нетолерантную книгу, которую в Америке хотят запретить, по ней мы учились читать. Да, мы росли дикарями, но не мамсиками и не нытиками, каких описывает Миронова. И мне всегда казалось, что дети — обычные, ничем не примечательные дети, сбившись компанией, охотнее пропустят любые мультики, чем поползут есть ужин, смотреть дурацкие «Спокойной ночи, малыши», не доиграв во что-нибудь нетолерантное.
Дабы поддать жару, А. Миронова описывает ужасную сцену, как детей убивают милиционеры (!) из табельного оружия (!), расстреливая прохожих из окна: «Из окна высовывались какие-то люди, они пьяно гоготали и жгли бенгальские огни. Они кричали что-то то ли сами себе, то ли им, детям, но Саша ничего не могла понять: крики с балкона — и мужские рыки, и женские веселые взвизгивания — сливались в какое-то одно длинное неразборчивое слово. Саша только поняла, что кричали весело. И видела, что несколько человек были как будто в милицейской форме. Они кричали, а над голо вой Саши разорвались новые грозовые залпы. Наконец она поняла: из окон стреляли. Она сразу метнулась в сторону. Не упала, не поскользнулась, а быстро побежала прочь. Раздалось еще несколько выстрелов. В нее! Ведь стреляют в нее!»
Я знаю немало случаев, когда люди стреляли по людям из окон, из машин, стреляли просто так — на кого Бог пошлет. И не только в России, и уж конечно не только в 90-е. Это и есть тот самый способ снять агрессивный аффект, внезапно возникающее желание проявить себя во всей брутальности, побыть хищником, охотником. В США таких называют «стрелки»: они приходят словно бы из ада, который несут в себе, и убивают всех, кого встретят. Ужасные существа, из их души уходит все человеческое. Однако даже «стрелков» можно описать как-то более осмысленно, не так скучно.
Да-да, через десять страниц рыданий над бедными детками вам становится скучно. Вы должны сострадать загнанному детенышу: «Вся в снегу, в обледенелых валенках, в сбившейся меховой шапке и с руками, стянутыми за лопатками резинкой от варежек, она ворочалась по льду на спине, как жук. Пыталась перевернуться на левый бок, на правый. Ничего не выходило. Прохожих не было, только у железной дороги, где свет всегда горел, виднелись убегавшие фигуры. Кричать им вслед Саша боялась. Дикий страх останавливал от крика и подпирал горло огромным грозным кулаком откуда-то из живота. Крикнешь — застрелят», — а вы скучаете. Вам даже неинтересно, что случилось с подругой Саши, некой Анькой — убили ее? ранили? покалечили?
Калечества в этом небольшом отрывке немало: «Ее мать была немая. Отец как-то с похмелья разозлился на тетю Любу и отрезал ей язык. Саша говорила, что отрезанное он тут же выкинул в мусоропровод. Саша сразу побежала на улицу, туда, где вываливался из трубы мусор. Она долго искала мамин язык, но не нашла». — А у нас недавно женщине муж руки отрубил, в соседней со мной больнице ей кисть пришивали. Другой в Питере расчленил любовницу и руки выкинул с моста в Мойку. Кто виноват? Тогда был Ельцин: «Мама пишет. Если подтянуться на носочки, можно разглядеть. «Сколько можно над нами издеваться… Мы вас ненавидим, вы преступники, узурпаторы, народ спивается, дети голодают. Будьте вы прокляты с вашими выборами, с вашим Ельциным проклятым алкашом», — теперь, надо понимать, Путин.
«Раз в несколько месяцев на Лесобазе кого-то убивали. Едва заслышав слово «убили», дети теряли рассудок. Войти в свои грязные черные подъезды восьмиэтажных домов боялись все. Поэтому все звали мам. В тот раз, когда в Сашином доме, в коридоре, появились прикрытые газеткой органы, маленьким сказали, что это кишки коровы. Но Саша видела, как приезжали врачи, милиция и комендант кричала, что ей звонит опять прокуратура». Так и хочется спросить журналистку: да откуда вы взяли этих боязливых детишечек, растущих в откровенно криминальном районе? Как они вообще доживали до пубертатного возраста при такой беспомощности и зависимости от мамочек и папочек?
В неблагополучной среде дети быстро учатся защищать себя самостоятельно, мгновенно прятаться при первых признаках опасности, находить себе занятие при устоявшемся чувстве ненужности и не надеяться на мультики, если в жизни мультиков тебе не положено. Но А. Миронова пишет не о детях. Она описывает не то свою недолюбленность, свое тяжелое детство — не то целую череду големов, кукол бибабо, которые действуют так, как выгодно ей, а не так, как действовал бы живой детской организм, живой детский ум, ведомый инстинктом выживания и потребностью в познании мира.
Да, эти мерзкие самостоятельные дети бывают действительно мерзкими. Они не вызывают нужной автору жалости, не могут работать как слезодавилка для домохозяек и как доказательство виновности режима во всем, включая детскую смертность от нехватки мультиков. Они, сволочи, лазят везде и хотят, чтобы к ним не лезли вообще. Они не «кричат мам», зная, что до них никому дела нет, что до начала «Спокойной ночи, малыши» и даже после они сами отвечают за свою никому не нужную жизнь.
Короче, они более зрелые и более приспособленные к жизни дикари, чем насквозь пропитанная толерантностью журналистка Анастасия Миронова. И они-то как раз вырастут такими, что не будут вызывать требуемого автором чувства жалости и неконтролируемого слезо- и соплевыделения. А значит, что надо очередному клону А. Николаенко? Врать, живописуя целые социальные категории, где дети поголовно беспомощны и беззащитны. Сами обдумайте эту социальную систему — возможна ли она в реальном мире? Правдоподобна ли?
