Мысль разобраться в вопросе, чем именно порнушка отличается от эмоции, аффекта, инстинкта, страсти возникла у меня задолго до того, как пресловутый вопрос встал ребром в моем отношении к Ольге Громыко и иже с нею. Как автор книг, в которых постоянно поднимаются темы любви, секса и даже сексуальных парафилий, я не испытываю благосклонности к попыткам сделать из идеи произведения — дрочилку, а из психологической проблемы — порево. Не питаю я добрых чувств и к тем, кто декларативно пишет «для деточек», а потому всю фантастику-фэнтези считает сугубо детской отраслью литературы. То есть, по мнению таких авторов, взрослые слова и взрослые темы в фантастических жанрах поднимать невместно — за исключением того самого угла, который называется любовным чтивом.
И по этим-то углам, как писал один вагинально озабоченный абонент Максиму Далину (в ответ, замечу, на правила, которые Макс поставил сам себе, как писатель и свободный человек), дайте ж вы нам поебаться с расой дивных, а? Не мешайте нам, не препятствуйте, когда мы воображаем себе идеальный секс между небывалыми существами и небывалыми нами, способными посрамить Камасутру и Кабаеву на одном только бревне! А будете на зоофилию намекать — в расизме обвиним и в ксенофобии, даром что ваше творчество свидетельствует об обратном!
Да кто тебя спрашивал, творчество, о чем ты там свидетельствуешь? Ярлык наклеим — и будь довольно, что заметили. А разбираться в тебе у обладателя и хранителя ярлыков на все случаи жизни ни времени нет, ни охоты. Ну и черт с ними, хранителями и обладателями. А у меня вот есть охота разобраться.
Итак, в художественных произведениях и любовь, и секс, и проблемы, и отклонения, и животные штуки даже звериный гон затрагивались нередко. Это закономерная часть литературных тем — и только безграмотное существо (коих среди читателей той же фантастики немало) станет отрицать возможности литературы в раскрытии любовной, эротической и сексуальной тематики. Не впадая в состояние чтива. Чем, спрашивается, любовное чтиво отличается от качественной литературы, посвященной темам взаимоотношений полов (людей, рас, монстров и проч.)? Тем и отличается, что пытается подменить отношения постановочным поревом.
Любые близкие отношения — это проблемы и сложности, это адаптация и компенсация, это потеря толики холостяцкой свободы. И сожаление о потерянном порой настолько острое, а новая жизнь настолько нова, что человек никак не может совместить себя с нею и мечтает вернуться назад, в привычное одиночество, составленное, словно паззл, из свободы и недовольства собой. Ну и вдобавок стотыщ вариантов, чего там человек хочет, чего не хочет и к чему в итоге придет. А сцены каких бы то ни было брачных-любовных игрищ, боев, танцев и слияний лишь служат вешками, по которым сюжет ведет героев к новой жизни — или возвращает к старой. То бишь любовные и половые акты в художественном тексте самоцелью не являются, как бы зажигательно ни были написаны.
Отличит современный читатель самоцель от средства или нет? Я всегда защищаю читателя (кто-то же должен), но сомнения мои велики. Даже, простигосподи, фикрайтеры пишут порою с раздражением: «Этот фик не для тех, кто скроллит текст в поисках нцы» (NC, она же нца, она же «без цензуры» — описание полового акта как такового) — предупреждая фикридеров, что в сем произведении имеется сюжет и смысловое наполнение! Что уж говорить о писателе, который буквально кончиком пера коснулся, скажем, образа иной, непривычной человеку сексуальности — и от него уже не требуется ни повествования, ни идей, знай лепи коитус за коитусом в экзотически-располагающей обстановке… Редтьюб в вербальном исполнении.
Писателю подобное восприятие его трудов, конечно же, удручительно. Особенно когда объединение идет по формальному признаку:
— в вербальной порнушке описывается однополая любовь — и у автора такого-то этот мотив имеется;
— в вербальной порнушке романтизируется инцест — инцест есть и у писателя имярек;
— в вербальной порнушке вовсю расславляется анонимный секс — как и в книгах того-то и сего-то;
— в вербальной порнушке используются мотивы насилия и изнасилования — да кто из писателей их не использовал, хотя бы раз?
И поди объясни «объединителю»: безусловное отличие художественной литературы от утилитарной — не что, а как написано. Им недоступна оценка пресловутого «как», поэтому они и реагируют исключительно на «что». Приведу сразу два примера по одной ссылке: один знаток так-себе-литературы объясняет, до чего ж я несправедлива к Ролдугиной, второй пытается оправдать откровенно плохо написанный фрагмент из Громыко. При этом:
— первый диспутант пытается упрекнуть меня в том, что я Далину позволяю сравнивать глаза с драгоценными камнями, а Ролдугиной, дескать, не позволяю;
— второй собеседник пытается объяснить, что кривая прямая речь персонажей Громыко объясняется гипоксией, станция подбита, кислород ниже нормы, оттого все и разговаривают канцеляритом.
Всё, что на это можно сказать:
— увы, ни я, ни кто бы то ни было Ролдугиной ничего запретить не в силах, остается лишь демонстрировать, сколь хреново ее книженция написана — а камушки тут ни при чем, этим сравнением пользовались задолго до всяких Ролдугиных, не Ролдугиным его и отменять;
— нефиг за уши притягивать физиологию человека к плохо написанным текстам, тем более не ведая, ни что такое гипоксия, ни как она на мозг действует — а действует она отупляюще, человек начинает говорить коротко и обрывочно, стараясь как можно короче передать суть, так что канцелярит со свистом пролетает мимо «языка космонавтов и альпинистов». Канцеляритом разговаривают представители совсем других профессий.
Реакция на наличие той или иной темы, а не на способ ее раскрытия типична для человека, лишенного чутья и вкуса. Он, может быть, старается понять, да ему нечем. Он если читает, то не пытается вникнуть в авторскую мысль, он ее подменяет своими стереотипами и ищет им подтверждения. Не найдет — выдумает, авось, не впервой. И если пишет, то в стиле литературной шигалевщины, наяривая по шесть причастных-деепричастных оборотов подряд — однако верит, что сумеет понравиться читателю: у него же нет попаданцев! И не понимает, что в сюжет писателю дозволено поместить что угодно — вопрос лишь в том, зачем он это делает и как.
Но вернемся к теме, которая, по мнению некоторых читателей, превращает художественное произведение в порнушку: «сегодня животные штуки, завтра животные штуки… Я тебя спрашиваю, босяк, сколько может ждать женщина?» (с)
Прон не видит разницы между животным и механическим. Между естественным и постановочным. Между стремлением донести до читателя свою идею — и сальностями, когда автор только что не руку читателю в пах сует, прощупывая, как бы того еще возбудить, болезного. Оценка происходит согласно тому, упомянуты ли интимные части тела, непристойные действия и dirty talk, постельные разговорчики. Если упомянуты — порнушка детектед. Нет — никакой эротики, можно давать почитать детишкам! Как будто на свете не существует ни метафор, ни эвфемизмов, ни аллюзий. То есть оценка на уровне не литературы, а цензуры: ставить 16+ или не ставить. Кстати, я эту отметку на фильме «Садко» видела. А когда-то то была детская сказка — в советские времена, в золотой, как я понимаю, век нашей культуры.
Формальная оценка перепрошивает публике мозги, выдувая оттуда и чутье, и адекватность восприятия. Потому-то она так бесит читателей и писателей старой закалки, не желающих расставаться с представлениями, усвоенными давным-давно, в золотом ушедшем веке…
