С.Кинг. Сердца в Атлантиде
Эта книга явно не из числа новинок, к тому же автор ее пишет чрезвычайно неровно и, похоже, легко поддается очарованию всяких премий и «актуальностей». Что поделать, признание — могучая сила, соединившая в себе две главные пытки нашего тщеславного времени — медные трубы и социальный заказ. Какие же это пытки? — скажут мне. Да уж какие есть. Пусть они умело маскируются под награды, но поверьте, ощущение, что ты мог бы писать для вечности, а пишешь для очередной премии, отчего срок жизни твоего опуса сокращается со столетия до месяца, угрызают людей талантливых. Жажда услышать глас медных труб уничтожает талант на корню. Если он вам дорог, не пишите «социально-актуального» в надежде на премию. Деньги вы, по меткому замечанию великой актрисы, проедите, а позор останется.
«Прощальный вздох мавра» Салмана Рушди — не что иное, как этническая семейная сага. Жанр, к которому у нас любят причислять постмодернистскую развесистую клюкву в духе квазиисторических и псевдопсихологических драм. Почему «квази» и «псевдо»? Да потому, что для правдоподобия любых романов, как верно заметили некоторые френды, нужно жить сразу в двух измерениях, радоваться точно найденным деталям, отражающим эпоху. Увы, на детали современных «как бы исторических» романистов не хватает, поэтому у нас появилась привычка премировать то безумных графоманов вроде Колядиной, то ее мужской вариант вроде гражданина Гигиенишвили Гиголашвили, живописующих что угодно, вплоть до своих интимных фантазий, но только не историю России.
То же можно сказать и об этнических романах, описывающих как местные обычаи, неизвестные за пределами описываемых территорий, так и общечеловеческие грехи и подвиги. Этнический роман из инструмента познания мира давно превратился в способ выжиливания премий в духе «Как оно устроено у этих русских/европейцев/американцев»: опишите закабаленную женщину Востока в стиле «аднаногая сабачка» — и вы лауреат! Также можно описать закабаленную женщину Латинской Америки или не Латинской Америки, но непременно несвободную. Коснитесь социальных язв! Вложите в них авторские персты!
Не думаю, что эти заходы из Марьиной рощи незаметны опытному читателю, особенно тем, кто читал идеологически выдержанную лауреатскую писанину во множестве. Рано или поздно читатель (повторюсь: опытный читатель) начинает различать штамп, используемый в качестве «разводки на чувства». Тем выгоднее на фоне однородной штампованной продукции смотрится филигранная работа мастера.
Я, признаться, особо выделяю книги, в которых каждая глава наособицу и каждая фраза, словно лессировка в живописи, придает картине блеск и живость. Представляете, сколько мазков должен положить на холст художник, чтобы перед глазами публики нарисовался кусочек реальности? Оттого-то постмодернизм и похерил трудоемкие стили, что свойственные ему криво наляпанные пятна, в которых никакой Роршах смысла не отыщет, выглядят жалко. То же происходит не только в живописи, но и в литературе.
«Прощальный вздох мавра» — роман, мастерски живописующий жизнь семьи, недружной, недоброй, расколотой давними дрязгами и семейными конфликтами. Обычной, в общем-то, восточной семьи, в которой все слишком темпераменты и непредсказуемы, чтобы слиться в холодном идеальном образце семейного счастья.
Жизнь персонажей книги Салмана Рушди вращается вокруг того стержня, на который нанизывается ощущение от Индии, будь ты хоть белый турист, хоть местный обитатель — вокруг специй. Дом, в котором живут его герои, заставлен мешками со специями, брачная ночь его родителей происходит на горах специй, вся его семья растит, собирает и отдает себя проклятым специям.
Проворные пальчики сквозняков развязывали горловины джутовых мешков, что, подобно часовым, неизменно стояли вдоль сумрачных коридоров служебной части дома и содержали образцы товара — зерна крупного и мелкого кардамона, лист карри, орехи кешью, — и в результате фисташки и семена фенугрека принимались бешено скакать по истертому старому полу, выложенному известняком с применением древесного угля, яичных белков и прочих позабытых ингредиентов, и запах специй мучил владычицу дома, которая с годами все больше страдала аллергией на эти источники семейного благополучия.
Большая индийская семья самозабвенно предается бесконечной, беспощадной семейной вражде. История семьи да Гама напоминает строительство лабиринта Минотавра: где-то в глубине веков она начинается со скромного домика и скромного бизнеса, а заканчивается устрашающим сооружением, простирающимся ввысь и вглубь, и в этом здании полным-полно тайных комнат с адскими чудовищами, не говоря уж про шкафы со скелетами.
Что началось с духов, кончилось поистине вселенской вонью… нечто порой выплескивается из нас наружу, нечто, живущее в нас и до поры затаенное, потребляющее наш воздух и нашу пищу, глядящее из глубины наших глаз, и когда оно вступает в игру, никто не остается в стороне; одержимые, мы бешено кидаемся друг на друга, нечто тьмой заливает нам глаза и вкладывает в руки настоящее оружие — мое нечто на твое нечто, соседское нечто на соседское нечто, нечто-брат на нечто-брата, нечто-дитя на нечто-дитя. По сигналу от Кармен ее родичи Лобу двинулись на угодья семьи да Гама в Пряных горах, и тут-то все и началось.
Я бы посоветовала молодым авторам приглядеться к тому, как автор описывает второстепенные персонажи — для их, МТА, пользы. Обычно начинающий писатель либо не может вовремя остановиться и описывает героев «заднего плана» с таким тщанием, что все поневоле ждут, когда это «ружье» выступит на авансцену и выстрелит. А уж биографию дает так подробно, как будто в ней заложены все главные секреты повествования. Салман Рушди двумя абзацами описывает и двух персонажей, их судьбу, свое отношение к ним и атмосферу места действия.
Кармен никогда не выглядела молодой, ни разу не забеременела, всеми правдами или неправдами мечтала присвоить наследную долю Камоинша и его ветви семейства и ни одной живой душе не обмолвилась о том, что в первую брачную ночь ее муж вошел в спальню поздно вечером, не удостоил даже взглядом лежащую в постели и охваченную девственным трепетом молодую костлявую невесту, с неторопливым тщанием разделся догола, затем столь же аккуратно облачился (будучи одного с ней роста) в ее подвенечное платье, которое, как символ их союза, служанка оставила красоваться на портновском манекене, и вышел наружу через дверь уборной. С воды до Кармен донесся свист, и, стоя у окна в простынном саване меж тем, как тяжкое предвидение будущего наваливалось ей на плечи и пригибало их книзу, она увидела мерцающее в лунном свете свадебное платье и молодого гребца, увлекающего и платье, и одетого в него человека вдаль, навстречу тому, что у этих загадочных существ зовется наслаждением.
Нагота под присвоенным свадебным нарядом, лицо жениха под вуалью невесты — именно это соединяет мое сердце с памятью о моем чудаковатом двоюродном дедушке. Многое в нем мне противно; но в этом царственно-женском образе, в котором многие у меня на родине (и не только на родине) способны увидеть только ущербность, я вижу и отвагу, и величие — да, величие.
Вся Индия раскрывается перед читателем в этой книге. И порою самой своей неожиданной стороной — политическим противостоянием англоманов и традиционалистов, социалистов и капиталистов, ленинистов и троцкистов.
Принуждение и террор стали главными инструментами властей. Неужели они думают, что таким образом заставят себя любить? Любовь и преданность идут из сердца. Их нельзя отнять у людей под угрозой штыков.
А некоторые моменты вызывают у читателя шкодливое хихиканье, как, например, сцена проверки поддельным Лениным-имперсонатором, прибывшим из России, партии таких же клоунов, изображающих вождя мирового пролетариата в меру своих индийских возможностей. В наши дни трудно представить, сколь серьезно подходили к глупейшему занятию столетие назад. Ведь сегодня оно котируется не выше, чем фото с обезьянкой.
Встречать вождя мирового пролетариата на пристани собралась порядочная толпа, и теперь Камоинш, открывая подготовленный заранее маленький спектакль, хлопнул в ладоши, и из зала ожидания вышли семь местных Лениных — все, как положено, с бородками. Выстроившись перед советским коллегой, они переминались с ноги на ногу и радушно ему улыбались; он в ответ разразился длинной тирадой на русском языке.
– Владимир Ильич спрашивает, как понимать это безобразие, — объяснил переводчик Камоиншу (толпа меж тем прибывала). — У них у всех темная кожа и вообще совершенно не тот вид. Этот высоковат, этот коротковат, этот толстоват, этот тонковат, этот хромоват, этот совсем лыс, а вон у того зубов нет.
…
– Владимир Ильич считает, что это не приспособление, а пошлая карикатура, — сказал переводчик. — Оскорбительный выпад. Возмутительно! По меньшей мере у двоих перекосились бороды — на глазах у всей пролетарской массы! Будет доложено наверх. Не продолжать ни под каким видом!
В судьбе главного героя переплетаются не только политические, но и национальные, поистине шекспировские страсти — при виде них поневоле вспоминается «Венецианский купец», трагедия извечного противостояния иудеев всему, что их окружает, неистовое стремление продолжить свой род, стать праотцом или праматерью племени — как правило, ценой искоренения других родов и племен.
«Настоящим обязуюсь передать моей матери Флори Зогойби своего первенца мужского пола с тем, чтобы он был воспитан по еврейскому закону». Подписано, скреплено печатью, передано. Схватив бумагу, Флори помахала ею над головой, поддернула юбку и прошлась в танце перед дверью синагоги. «Небу дал я клятву!.. за вексель мой стою». И за эти обещанные фунты нерожденной плоти Авраам получил драгоценности; пустив их на взятки и на жалованье морякам, он отправил в путь корабль, который был его последней надеждой.
Роль венецианского купца в исполнении безумной, преданной собственным сыном старухи выглядит одновременно величественно и жалко. Флори Зогойби будет обманута и сыном, и невесткой — обманута не единожды, несмотря на свой дар пророчества, бесполезный, как всякий пророческий дар. Но, если приглядеться, все члены злосчастной семьи будут обмануты близкими, а те, в свою очередь, так же попадутся в ловушки предательства.
