Совершенно забыла поставить свой рассказ для игры в «Чепуху». А между тем он давно готов.
* * *
Усталый вампир упал лицом вниз в злую, враждебную землю. Когда-то безумный друид заколдовал ее так, чтобы поглощала чужаков без следа, словно огромный жадный рот. Проклятого колдуна усмирили взяткой, но земля так и осталась тонким, ненадежным переплетением корней и стеблей над влажным, пахнущим гнилью адом… Как же он завидует Разиилу, мстительному духу, что тому не требуется таскать за собой жалкое, то чересчур большое, то чересчур хилое тело. Груз плоти, как высокопарно выразились разбработчики. То есть первоотцы.
Серафим Семикин (такое вот дурацкое имя!) потер лицо, размял, заведя левую руку за голову, закаменевшие шею и плечи. Правая рука приросла к мышке, как будто человек пытался на нее опереться. Или удержаться, когда держаться стало не за что. Глупый вампир сдох и теперь валялся посреди экрана, похожий на трансвестита, одетого и накрашенного для Марди Гра. Однако на пару тысяч знаков жертва эзотерического аборта перед смертушкой наговорила. И то хлеб.
Семикин потянул правой рукой за локоть левой, повращал руками, согнутыми в локтях, с хрустом наклонил голову к одному плечу, к другому… После смерти можно и пару котлеток съесть. С картошечкой, под светлое пиво. Но не раньше, чем будет записана пафосная байда, что сама собой вливается в мозг, пока играешь. Иначе пропадет настрой, схлынет волна красивых словес, вернется ощущение окружающей реальности – и прости-прощай задумка. Зря, выходит, сгинул у подножия менгира вампир, некогда бывший человеком, потом воином, потом инквизитором, а потом трупом, трупом, трупом. И не забыть всплакнуть: даже на пороге небытия кровососу не довелось бросить взгляд в далекое, равнодушное небо.
Хотя, если разобраться, на кой оно, небо? Да еще тому, кто целую вечность не пил, не курил, не трахался, не рыбачил, знай бегал из пункта А в пункт Б, искал на свой дохлый зад неприятностей? Нормальный мужик пожалел бы о вещах, осязаемых языком, телом, членом. А семикинские герои только и делали, что алкали духовного роста, как глупые бабы алчут новую сумочку. Писатель героев своих не понимал, как не понимал и женской привычки мериться клатчами. Но исправно удовлетворял всё, что фрустрирует. Семкин был очень, очень отзывчивый.
Вначале его писательский дар проявлял себя иначе. Писалась какая-то фигня в духе Ивана Шмелева: воздух, пахнущий радостью, хрустальное, как мечта, детство, моченые яблоки, блинный чад, рыбалка в затонах… Фигня и есть. Кому оно надо в наш железный, электронный, синтетический век? Железо, через которое люди глядят в мир, не пахнет. Как и то, которым они убивают босса в своей второй, самой важной для них и более никому не интересной жизни. Хоть и упоминает Семикин запах железа в каждой своей книге, но не верит в него больше.
Он занимается тем же, чем всякий мужчина его возраста, положения и профессии – угадывает и удовлетворяет. Такова, по заверению начальства, роль писателя в современном мире. Эх, удовлетворить бы всех разом своей писаниной, чтобы добавки не просили! И деньжат на этом наварить.
И тут убитый вампир под геймовером, RIP всякой проигранной игры, вальяжно перевернулся набок и подмигнул Семикину с экрана.
— А вот это можно обсудить.
Голос был непохож на тембр, искаженный динамиком, возникало ощущение, что Семикину шепчут на ухо. Точно содомит какой прижался в метро к спине, пользуясь давкой, и шепчет непристойности, отчего в затылке становится горячо, сердце начинает сбоить, и не поймешь, ярость это или то самое, латентное. Все ясно, давление скакнуло. Надо переключиться с игры на блог, написать пару ласковых своим читателям-почитателям, пусть разнесут семикинскую славу и слово по своим уютненьким.
— Семикин, я не глюк. Во всяком случае, не твой и не компьютера.
— А чей? – хрипло пробормотал писатель. Если это не криз, а шизофрения, ее тоже лечат. Ну как лечат… Подавляют симптомы.
— Мироздания, наверное, – зевнул вампир, показав стандартно саблезубую пасть. Какая все-таки пошлятина эта Legacy of Kain – и графика дерьмо, и идея не лучше. Колонны какие-то, синие крылатые вампиры, распрекрасные некогда хильдены…
— И чего тебе надо?
— Привык всех удовлетворять, Семикин? – любезно осведомился вампир. – Не поверишь, но я пришел к тебе с аналогичным предложением. – И прижался к монитору, словно к стеклу с другой стороны.
Он сейчас войдет, с ужасом подумал Серафим. Это же вход в наш мир. Просто мы использовали его как выход – и верили, что так будет всегда.
— Ты стой, где стоишь. – Писатель попытался остановить нежить словом. Вдруг сработает? Вдруг без приглашения они не могут… – Я твоего имени не называл.
— Что-то ты, брат, нервный, – усмехнулась нежить. Явно читавшая Стругацких нежить. – Слушай, а давай пропустим этап отрицания? – предложил вампир. – Я излагаю свое предложение и отпускаю эту кучку пикселей разлагаться дальше. Тяжело мне в крошечном тельце. – И глюк мироздания похлопал себя по животу.
— Излагай.
Семикину полегчало: искушающие нотки исчезли из дьявольского голоса, сменившись деловыми. Душу Серафим ему не отдаст, а ничего другого, похоже, сатане адскому, сетевому не требуется. Завтра же Семикин запишется к психиатру, к самому лучшему. На душевном здоровье не экономят. Зачем-то он зарабатывал деньги все эти годы, вытряхивая из глупых игрушек в свои книги все самое сладкое и заманчивое?
— Отнюдь не самое заманчивое, – покачал головой вампир. – Стандартный набор: власть, сила, богатство. А если ободрать всю фантастическую шелуху – телки, мышцы, два ствола. Не выше третьего яруса пирамиды Маслоу, даже не четвертый. А на пятый левел с его само-ак-ту-а-ли-за-ци-ей… – искуситель произнес слово по слогам, точно смакуя, – …ты и не замахивался никогда. Ты ведь бездарь, Семикин. – И уставился рыбьими глазами в лицо Серафима, куда более заинтересованный в содержимом семикинского черепа, чем в нем самом.
Кровь бросилась в лицо, и Семикин, хорошо знакомый с симптомами, потянулся было принять сартан, но не дотянулся и махнул рукой. Когда-то Серафим сутками терзал себя и клавиатуру, пытаясь доказать недоказуемое: что слава его не отгорит за несколько лет, не иссякнет с читательским пресыщением. Но публика как смеялась, так и смеется над плодовитостью Эс-Эс (и прозвище-то у тебя мерзкое, Семикин!). А он, дурак, всё надеется, что впереди еще много лет «плодотворной литературной деятельности» – пять или десять; рассчитывает пожить, погулять, пока средства позволят, и лишь потом осесть в глухой провинции у моря. Словом, верит в будущее. Как мать Гренуя, шепчет внутренний голос. Спасибо, кэп, за напоминание.
Нечистый по ту сторону окна терпеливо ждал, пока писатель отрефлексирует и отстрадает, по старой интеллигентской привычке. Он похож на мою бывшую жену, внезапно хихикнул Семикин, та тоже любила тянуть время и выкладывать дерьмо порциями.
— А может, пропустим заодно и стадию взаимных оскорблений? – буркнул писатель. – Говори, что собирался. Только душу я тебе все равно не продам.
— Ты мне ее давным-давно подарил, Сима! – ухмыльнулся вампир. – Бездарности душу дьяволу не продают, а дарят. За малую толику материальных благ, за пригоршню долларов. Так что ни власти, ни богатства не получишь. Но по старой дружбе могу презентовать один скилл.
— Всего-то?
— Хотел побольше и на халяву? Понимаю, – подмигнул глюк мироздания. И, никакого разрешения не спросясь, протянул руку через монитор и ткнул Семикину синим когтистым пальцем в середину лба, будто тупым ножом.
Когда боль, пронзившая до затылка и стекшая острыми белыми вспышками по позвоночнику, рассеялась, писатель обнаружил, что лежит щекой на клавиатуре, залитой чем-то нехорошим, и судорожно сжимает мышку. Выдрав клавиатуру из порта, Семикин понес ее промывать спиртом, припасенным для подобных случаев, пока в голове радостные молоточки отстукивали: показалось, показалось, показалось!
Возня с клавиатурой и обильный ужин растянулись на долгие часы. Семикин почти наслаждался вдумчивым поеданием котлет под пиво – но вдруг спросил себя: а почему, собственно, я ем здесь, на кухне, без единого экрана, чтобы занять пережевыванием не только челюсть, но и мозги? почему я не ужинаю перед теликом, как привык? Спрашивая самого себя о всякой ерунде, Серафим пытался задавить страх заболеть тяжело и внезапно, в пересменке между женами и любовницами, когда ни одна баба не возьмется за ним ухаживать, ни из матримониальной, ни из материальной корысти.
Чтобы не закреплять в мозгу извечные мужские страхи, Семикин взял-таки остаток пива, пошел в комнату, включил телевизор. На экране висела заставка с текстом. На первый взгляд – дисклеймер перед фильмом. Их Семикин отродясь не читал, терпеливо пережидая. Но заставка все маячила и маячила, пока глаза, пробежав текст, не передали информацию дальше, в мозг. И Серафим захлебнулся, почти задохнулся очередным глотком пива.
На экране унылым тесным шрифтом было написано следующее.
«Семик (Русалчин Велик день, Троица умерших) – четверг перед Троицей, день поминовения заложных покойников, предшествующий поминовению предков в троицкую субботу. Заложные покойники – в славянской традиции умершие неестественной или преждевременной смертью. Также назывались «мертвяками» и «нечистыми». К ним обычно причисляли умерших насильственной смертью, самоубийц, опойцев (умерших от пьянства), утопленников, некрещеных детей, колдунов и ведьм. Считалось, что душа заложного покойника не может перейти в загробный мир, и поэтому блудит по земле. По поверьям, такие покойники могли стать нечистой силой. У восточных славян было принято хоронить заложных покойников на обочинах дорог, особенно на перекрестках, а также на межах. В Древней Руси был обычай после сожжения прах умерших собирать в сосуд и оставлять «на столпе, на путехъ».
Так что ты был мой еще до рождения, Семикин».
— Ну, – сквозь зубы процедил писатель, – это мы еще посмотрим. – И рванул к компьютеру.
На экране по-прежнему валялся вампир, на вид – мертвый вдвойне, втройне, словно не в игре убитый, а не переживший слияния с могучей, разрывающей вместилища сущностью. Семикин закрыл окно, не всматриваясь. Он знал, что ему нужно. Расслабиться!
В играх Серафим никогда не расслаблялся. Наоборот, удваивал внимание, будто коллекционер на блошином рынке, копил удачные реплики, сюжетные ходы, сцены драк и пророчеств. Придирчиво рассматривал дешевую бижутерию, без которой его читатели не одолели бы ни единой главы семикинского творчества. Они и не одолели, когда юный Серафим писал то, что хотелось ему, а не то, что нравилось публике.
