После такого опыта Семикин, в вирте полностью слившийся с Семикиилом (вот откуда взялось ощущение, будто ступни превратились в копыта, а в голове зияет дыра), вынужден был сесть на обочину и некоторое время посидеть молча. Семикиил ничуть не переживал из-за нелепости нового облика – и не в таком игрывали! Но преображение отняло все физические и душевные силы.
Кабыздох, явившийся в сетевой плоти, оказался могучей адской гончей вроде легендарного Черного Шака – огромный, лохматый, темнее самой глубокой тени, с глазами, горящими красным, точно подфарники. Он отчаянно важничал – что не мешало ему выглядеть глупо.
— Куда нам, Кэп? – устало спросил демон с истрепанными крыльями и отросшими в аду прочными, как у буйвола, копытами.
— Туда. – Адский пес мотнул башкой, указывая направление.
— И что это за «туда»? – поинтересовался Семикиил.
— Ты же хочешь найти духа Сети?
Демон мщения не ожидал, что какая-то псина читает его, словно открытую книгу. Это упрощало дело, хотя и казалось обидным. Не разучись Семикин обижаться еще по ту сторону монитора, сейчас непременно бы надулся, как мышь на крупу.
— Может, скажешь заодно, зачем мне его искать?
— Наверное, чтобы отменить свое первое желание.
Прекрасно, блин. Ты попал в сказку, Семикин. Первое желание делает твое существование невыносимым, второе отменяет первое, а третье ничего не приносит лично тебе. Напуганный прошлым опытом, ты просишь мира во всем мире или еще какой-нибудь пакости, с которой проще простого начать апокалипсис.
— Места вроде знакомые, – рассеянно заметил Семикиил. – Уж не Носгот ли, часом?
— А Великий Админ его знает, – махнул хвостом Кэп. – Я в графике не разбираюсь.
— Что ж, – вздохнул демон. – Пошли.
И они пошли.
Дорога была длинная и все время в гору. Серафим терпеть этого не мог – карабкаться вверх, сопя и потея от напряжения, в тренажерке выбирал любые нагрузки, кроме лестниц. А тут под ногами точно пандус бесконечный простерся, ввысь и ввысь, до самого неба. К тому же, как выяснилось, нет проводника хуже говорящей собаки. Даже удивительно, что во множестве мифологий именно псы и провожают души – зачем? Чтобы показать умершим: будет только хуже?
В пути Кабыздох болтал и бегал кругами. Есть такие докучливые спутники, кому гораздо комфортнее в действии, чем в бездействии. Вертятся под ногами, поют и шутят, играют и резвятся. Словом, делают необходимость двигаться еще мучительней для тех, кому бездействие милее действия. Семикин с трудом подавил желание развернуться и пойти под горку. И в этот момент…
— Смотри, смотри! – тявкнул Кэп, отвлекшись от задирания лапы на очередной куст. – Да не туда, дубина, вверх смотри!
Серафим покорно глянул вверх и присвистнул.
Пожилой мужчина, а попросту старец, похожий на Зигмунда Фрейда, обросшего длинной седой бородой, висел на узловатом дереве с шипами. «Тис», – любезно, словно вышколенный секретарь, подсказала память, – «Ядовитый и одновременно съедобный – удивительное совмещение качеств, не правда ли?» Семикин помнил, что этот условно-съедобный тис использовался скандинавской мифологией в качестве мирового древа. Иггдрасиля. Значит, прибитый к стволу, как бабочка к расправилке, был не кто иной, как Один.
— Вотан, Вотан! – пролаял Кэп, виляя хвостом. Семикин поморщился: ему претила щенячья радость при виде мертвого тела с торчащим из него древком в царапинах – видать, бедняга скреб копье ногтями, пытаясь вырвать из тела, пока не умер. – Просыпайся, старый лгун.
Тело завозилось и потянулось, как будто не на дереве висело, а лежало на кровати.
— Новенького привел? – осведомился старик. – Держи! – И ловко бросил адскому псу… косточку. Тот, подпрыгнув, поймал ее и бодро потрусил по тропинке.
Ошарашенный Семикин не пошел следом, а вместо этого глупо спросил:
— Может быть, вам помочь?
— Кто бы тебе самому помог, – проворчал Вотан, посмурнев. Однако смилостивился, кивнул: – Ветку под ногу подставь.
Кряхтя, Семикин согнул дугой могучую, но гибкую тисовую ветвь. Распятый бог тяжко оперся на нее и, похоже, задремал. Серафим удалился едва ли не на цыпочках.
— Где ты там ходишь? – встретил Семикиила Кэп. – Вотан что, поболтать решил?
— Нет.
— Жаль. Тебе бы это здорово помогло.
— Он тоже говорил о помощи. Куда ты меня ведешь?
— Туда, куда все вы лезете! – оскалился Кабыздох.
Серафим с самого начала был уверен: впереди его ждет вселенная из разряда «веселых помоек», кишащая мутантами и озверевшим людом. Игроки в такие миры приходили с червоточинкой, изгои в душе, на непобедимых монстров кидались первыми, дрались, словно отбросы, зато погибали героями. Семикин скромно признавал, что и сам ощущает себя изгоем, маргиналом духа – несмотря на то, что семикинское тело неплохо адаптировалось и даже приступило к откладыванию запасов на черный день. Вокруг было полным-полно таких же изгнанников духа с изрядными подушками безопасности. Зато в мирах собственной фантазии все они довольствовались оружием, крутой тачкой и поношенной дизайнерской кожанкой.
Словом, Семикиил ждал чего-то с привкусом вестерна, а никак не чертогов под позолоченной крышей. Не вселенской вечеринки, выливающейся из ворот Вальгринд на зеленый луг, уже основательно заблеванный. «Вальхалла? Эйнхерии?» – слегка неуверенно подсказала память. «Заткнись!» – зло ответил Семикиил и пошел вперед, понимая: это не награда, это испытание. И отказаться от испытания не выйдет. Отказ вернет его назад, в кресло перед монитором, в шерлокхолмсовскую проницательность, оказавшуюся на поверку ничуть не увлекательной. Скорее наоборот. И снова потянутся скучные дни киллера репутаций.
Кабыздох уже разгуливал под сводами зала славы с видом самодовольным, словно у бешеного павлина. В зубах его белела кость, к нему тянули руки мутные, в хлам пьяные личности – потрепать по башке, подергать за хвост, облить пивом-медовухой… Семикин бросил взгляд окрест – и замер.
Он знал этих людей. Да их знали все, кто учил литературу в школе или хотя бы скучал на уроках, пялясь на портреты, развешанные по стенам. В памяти поневоле отпечатывались десятки бород и пенсне светочей русской литературы. Да и нерусской тоже: папаша Хэм с широко разведенными руками (видать, про рыбалку рассказывал) сидел рядом с косеньким, оплывшим, но все еще элегантным Уайльдом. Ирландец хохотал, а Семикин смотрел на него и видел все уайльдовские грехи, однако ничем не мог уязвить того, кто знал единственный способ отделаться от искушения – поддаться ему. Уже не мог. Дьявольский дар, мгновенное узнавание всей биографии собеседника, не работал в обществе тех, чьи пороки были лишь продолжением их достоинств.
После биографов, раскопавших, отполировавших и вывесивших на обозрение каждый скелет в каждом из шкафов обитателей Вальхаллы, Серафим шел даже не вторым, а последним в длинном-длинном перечне сплетников, клеветников и дознавателей. И не мог помериться с пирующими ничем – ни тайным знанием, ни явным талантом. Выходит, он пришел к драчунам-эйнхериям («Которые каждый день сражаются, гибнут, оживают и напиваются!» – бубнила память, как нанятая) безоружным.
Впервые за долгое, долгое время Семикину стало страшно.
— Выпей! – хмуро толкнул его под локоть коротышка, щуплый, будто цыпленок.
Семикиил взял протянутый кубок и бездумно отхлебнул. И закашлялся, поливая все вокруг содержимым чаши.
— Это же водка!
— А ты что думал? Местный лимонад «Буратино»? – ухмыльнулся коротышка. Голос у него был знакомый. Волшебный, незабываемый голос.
— Владимир Семенович? – шепотом спросил Семикин. И Высоцкий обратил к нему усталое, в рубленых морщинах лицо.
— Я. А ты кто?
— Да никто! – радостно пролаял Кэп. – Тур-рист!
— Собак не спрашивали, – мрачно ответил поэт. И снова посмотрел на Серафима.
— Он прав, – тихо ответил Семикин. – Я действительно никто. И зачем я здесь, не знаю.
— Да ты, похоже, еще живой, – покачал головой Высоцкий.
— И этого не знаю, – вздохнул Серафим. – Может, уже помер.
— Тогда бы знал, кто ты. Сюда приходят те, кто уже все про себя знает.
— А я вот про других все знаю. – Семикину с трудом давалось каждое слово. – Дар мне такой даден: знать про любого, на кого ни взгляну.
— Пророк, значит.
— Да какой я пророк, – скривился Серафим. – От пророков больше пользы, они будущее видят. А я какой-то экстрасенс получаюсь.
— Знавал я одного экстрасенса, насквозь человека видел, – поскреб щеку Высоцкий, – где-то он тут болтался… То ли шаман, то ли цыган… Да вон он, бедолага.
Высокий ростом, широкоплечий мужчина на цыгана походил мало, разве что черные глаза на лице полыхали. Кабыздох, увидев его, рявкнул на весь зал:
— Гунн-лауг! – и сдулся, поймав презрительный взгляд: – Суров, суров наш Змеиный Язык.
— Гуннлауг Змеиный Язык? – недоверчиво переспросил Семикиил. – Это же литературный персонаж.
— Сам ты персонаж! – захохотал Кэп. – Посмотрю я, что от тебя через тысячу лет останется!
— Через тысячу лет? – голос Семикина снова сел до тревожного шепота.
— Знаешь, что? – внезапно забеспокоился поэт. – Надо тебе, парень, поесть чего-нибудь. Ты с дороги, до битвы еще далеко…
— До какой битвы? – Серафим все еще надеялся, что воинам пера и печатной машинки не приходится махаться, словно гопоте с разных районов, отрывая друг другу конечности и проламывая головы. – Зачем вам биться-то?
— А привычка. – Высоцкий пожал плечами. – Делать-то больше нечего, только отрываться за все, в чем себе отказывал. Тут оправдываться не перед кем.
«Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним», – прозвучали печальным эхом его слова.
— А хочешь, я сделаю так, что тебя тут сразу зауважают? – чуть слышно проворчал Кэп. Оказывается, адский пес умеет быть тихим.
— Как? – так же тихо спросил Серафим, затравленно озираясь. Стоящие кругом столы, заваленные снедью и заставленные кубками, странным образом смотрелись не столько аппетитно, сколько угрожающе.
— Тададаммм! – с ехидством в голосе пропел Кабыздох.
И Семикиил почувствовал, как преображается.
Он больше не был пустым местом, окруженным чужим величием. Он и человеком-то не был. На Серафиме будто маркер стоял – маркер Всевышнего. И сиял бывший графоман так, что за сиянием самого Семикина было не различить. Эйнхерии склонили перед Серафимом гордые головы – все, даже высокомерный и несгибаемый Гуннлауг. Только Владимир Высоцкий лишь слегка пригнулся вместе с провалившейся в глубоком поклоне толпой. Так, словно наклонился получше Семикина рассмотреть.
— Вот он, ваш долгожданный Серафим! – с прямотой клинициста и наглостью афериста разорялся Кабыздох. – Пушкин! Это про него ты писал! Ты все еще хочешь внять неба содроганье и горний ангелов полет?
— Хочу, – твердым голосом произнес человек, и похожий, и непохожий на свои автопортреты.
— Тогда придется получить удар мечом от Серафима! – рявкнул Кэп.
Семикиил ощутил в руках меч, горячий, как ручка сковородки. В семикинской груди поднимался захватывающе-ужасный восторг. Наконец-то он получил власть, настоящую, не страх и нужду, а ту, которую хотел всегда. Серафим хотел это слепое обожание в глазах, эту нерассуждающую надежду, эту безотчетную веру. Кто стал бы верить в него там, на земле, где он сам в себя не верил? Оттого себя и предал.
