Но здесь, среди людей, для которых почетное заточение в чертогах Асгарда давно престало быть игрой, у кого отняли дар слова, а взамен наградили нескончаемой пьянкой в отеле класса люкс, с Отцом богов в роли швейцара…
— Может, мне опробовать меч на Одине? – вырвалось у Серафима. Чем так мучиться, вися на Иггдрасиле, Вотану лучше умереть. А если Один не умрет, пока Семикиил будет вырезать из него легендарное копье Гунгнир… Что ж, старик получит свободу. И может, не он один.
— Попробуй, – с ехидцей посоветовал Кабыздох.
Вот тут бы Семикину и послушаться своей неугомонной памяти, подсовывающей разные полезные данные, но Семикиил – не смертный писака. Серафим хотел принять вызов.
Нельзя сказать, что Семикин избегал вызовов раньше. Просто принятые Серафимом вызовы были какие-то… мелкие. Когда он носил не костюм с галстуком, а что хотел, – он принимал вызов. Когда говорил что думал, – принимал вызов. Когда делал все, о чем мечтал, – снова принимал вызов. Но и удовлетворения не чувствовал, наоборот, ощущал себя капризным ребенком, которому позволили немного пошалить.
Однако снять бога с ядовитого тиса – великоватое дело для мелкой шалости!
Серафим и сам не заметил, как оказался у подножия Иггдрасиля. Словно в играх с телепортом: только что был там – и уже здесь.
— Вотан, мы пришли тебя освобождать! – пролаял Кэп, ухмыляясь по-собачьи, вываля язык.
— Да ну? – прохрипел Отец богов, приоткрыв свой единственный глаз. – Так-таки сразу и освобождать? А может, я не хочу? Может, я намерен повисеть подольше, дабы впитать мед поэзии, которого лишились мои гости?
— Они не гости, они пленники! – взвился фейерверком Семикиил. – Я не тебя, я их освободить должен!
— Дошло, – захихикал Кабыздох.
— Какой горячий! – покачал головой Вотан. – Ну руби, раз пришел. – И показал глазами на копье.
Меч. Копье. Копье и меч. Что-то такое уже было… раньше – и кончилось для мечника плохо. Эх, память, родимая, не подведи!
История о мече, который сам же Один в дерево и воткнул, крутилась в голове у Семикина, теряя мелкие детали, оставляя главное: и этот лучший из мечей сломался о копье Гунгнир.
— Мы пойдем другим путем! – решил Серафим и занес меч, чтобы рубить им не древко копья и не живое – пусть и бессмертное – тело бога. Придется бить по Иггдрасилю, расщепить его, будто молнией. Подумаешь, мировое древо! Новое вырастим. И очень даже просто.
— Стой! – заорал Вотан, перестав изображать дохлую гусеницу. – Ладно, хитрая сволочь, твоя взяла. – Кажется, сволочью он обозвал не Семикина, а его четвероногого спутника. – Вытащи копье из ствола, и клянусь, я открою ворота, разгоню эту шелупонь.
Семикиил воткнул меч в землю и засучил рукава. Меч, словно обидевшись таким пренебрежением, с легким звоном исчез. А Семикин не увидел, как Один и Кэп обменялись взглядами за его спиной.
Первое же прикосновение к копью заставило Серафима взвыть. Мало того, что древко было грубое, занозистое, упереться и тянуть оказалось почти невозможно. Оторвав от рубахи длинную полосу ткани, Семикин забинтовал руки, непривычные к тяжелой работе. Да что там, ни к какой работе не привычные.
А еще мысли. Они мешали больше, чем надменное молчание Вотана, чем взлаивание Кабыздоха в самый неподходящий момент. Ну зачем тебе это надо, Серафим? Кого ты вздумал спасать – этих выживших из ума пьяниц, озверевших от битв и пиров? Это они, неписи, не могут пройти через заколдованные врата, ставшие для них вратами ада, ты-то спокойно можешь гулять туда-сюда, пользуясь телепортом, как полноценный игрок! Носить им новости и сплетни про таких же, как они сами, гениев, которые еще живы и знать не знают, какая их ожидает награда за талант. Заключенные обожают тех, кто приносит передачи и вести с воли. Они бы и тебя обожали, даже посланцем Бога представляться не надо. Ну и что, что ты не такой, как они, каждый из обитателей Вальхаллы не такой, как все остальные. Да это же толпа одиночек, запертая в стенах, которые они сами и выстроили, своими руками, своими стихами. Им по-прежнему некуда идти и нечем заняться. Семикин, ты слышишь, что тебе говорят? Семикин!
Слышу, слышу, сквозь зубы выдохнул Серафим. Освобожу эту кодлу и пусть катится куда глаза глядят. На рыбалку, по девочкам, по мальчикам, по притонам. Пусть вспомнят, как оно было на земле, когда приходится зарабатывать себе на хлеб и на кокс, писать не то, что хочется, а то, что покупают. Пусть переродятся в мелких, никому не известных графоманов, таких же Семикиных, мечтающих писать про лето Господне, а пишущих черт-те какую хрень про эльфов и вампиров…
Зависть, которую Серафим не смог ни искоренить, ни признать, поднялась в груди удушливой волной, взбалтываясь с яростью в крепчайший коктейль. Я вас, блядей, насквозь вижу, рычал вовек не матерившийся интеллигент Семикин. Я вам, сукам, покажу, где раки зимуют. Я вас поодиночке в вирте найду и каждому скажу, кто он. Попомните вы Серафима Семикиила, попомните, г-г-гении!
Копье скрипело и раскачивалось, точно многопудовый язык колокола. Иггдрасиль дрожал, будто живое существо. Зато Отец богов не дрогнул ни разу, только глаз его вращался в глазнице, прожигая Семикиила навылет, как лазер.
Через несколько часов мытарств Серафим, наконец, постиг маячившую перед его носом истину: ненависть, как и любовь, отличный катализатор. Она вымывает в душе дыру, потом заполняет полость до краев и, действуя изнутри, меняет тебя полностью. Словно запертое в коконе имаго, окруженный глухой стеной ненависти, Семикин претерпел свое последнее превращение.
И в тот же миг копье выломилось из дерева, выворотив преогромный кусок коры и заболони.
Кучей из окровавленных тел и ломаной древесины они рухнули наземь.
Семикиил чувствовал себя крестоносцем, нашедшим вместо Грааля сосуд яда и нечистот. И все равно он намеревался продолжить поиск. Поиск истины.
Ту истину, которую Серафим только что узрел, его разум принять отказывался. Что же это получается, его собственная сила – в зависти? В ненависти к чужому таланту?
Когда-то, до дьявольского дара, Семикину нравилось считать себя человеком справедливым. Он верил, что не толкнет падающего, не обидит ребенка, не ударит женщину. Вирт открыл если не бездны, то закулисье семикинской души: его благородство напрямую зависело от того, насколько силен удар, нанесенный ему врагом. Почти побежденным врагом, слабым врагом, врагом другого пола и невинного возраста. Против ребенка с заряженным пистолетом в руках Семикин дрался бы так же ожесточенно, как против здорового мужика.
Потому и принял дьявольский дар, потому и не пытался избавиться, даже когда знание чужой подноготной вовсю разрушало семикинскую жизнь. Всемогущество лишь пригасило жажду мести. Семикиил оказался добрей Семикина – но ни гран не справедливей.
— Знатного ангела мести ты мне привел, – поделился впечатлением Вотан с Кэпом.
— Ангела… мести? – задыхаясь, переспросил Серафим.
— Ну да, – хмыкнул Один. – Вы, люди, думаете, что всякая месть несет в себе зло. Что она сама и есть зло. А иногда месть – всего-навсего свобода. Пройдет какое-то время…
— Века два-три! – подвякнул Кэп.
— …И жажда исчерпает себя, – продолжил ровным голосом Вотан. – Захочется другого, на что раньше не было ни воли, ни времени, ни сил. И Асгард тебя отпустит, Серафим.
— Так кому мне мстить-то? – ошалело пробормотал Семикиил. – Гении эти разбегутся, я с ними что хотел, все сделал…
— Новые заявятся, – захохотал Отец богов. – Ты понял, что месть – это не только удовольствие, но и ответственность? Вот тебе твоя новая работа, Семикиил.
— Что же получается? – спросил Семикин уже не столько этих двоих, сколько себя. – Я теперь твой штатный палач?
— Ты мой новый загробный судия, – погладил Серафима по голове Один. – Иди и суди. Научишься судить справедливо – будет новая жизнь и новый дар. А пока используй тот, что получил.
— Чего стоим, кого ждем? – заскакал вокруг Семикиила Кабыздох. – Пошли обживать твои чертоги, судия.
И они пошли.
Вотан проводил Серафима и адского пса взглядом до входа в Вальхаллу, проследил, чтобы врата Вальгринд исправно открылись перед новыми жильцами, обернулся и подмигнул слетевшим к нему воронам:
— Ловко я его провел, а? – На лице Одина, как ни в чем не бывало, открылся второй глаз, поймал закатный луч и блеснул, отразившись алой искрой. Как будто вместо глаза у Отца богов зрачок Терминатора. Или красный глаз вампира.
Вороны синхронно кивнули – кто-кто, а Хугин и Мунин знали: всякий мир нуждается во вратах, всякая память – в отладке, а всякая душа – быть взвешенной на весах.
__________________________________________________________________
Примечания:
Вальгринд («ворота мертвых») – название ворот Вальхаллы. Они были созданы теми же кузнецами, что и корабль Скидбладнир, копье Одина Гунгнир, яблоки Идунн, плоды вечной молодости (также отождествленные с запретным плодом). Вместе с тем название ворот Вальхаллы носит Valgrind – программное обеспечение для отладки использования компьютерной памяти.
Вальхалла («дворец павших») – в германо-скандинавской мифологии небесный чертог в Асгарде для павших в бою, рай для доблестных воинов. В целях вытеснения языческих культур крестители Северной Европы отождествили Вальхаллу с адом. Асы были названы демонами, эйнхерии – великими грешниками, бесконечная кровавая бойня и ежедневное воскрешение стали образом адских мук.
Семик (Русалчин Велик день, Троица умерших) – четверг перед Троицей, у русских день поминовения «заложных» покойников. К Семику было приурочено погребение погибших, казненных либо умерших от голода и болезней («кто не изжил своего века») в скудельницах, или убогих домах. По народным представлениям, умерших плохой смертью не принимает земля, поэтому они остаются неупокоенными и могут досаждать живым, зачастую находятся в услужении у нечистой силы, а иногда обладают демоническими свойствами. Поминки в Семик нередко принимали разгульный характер и даже сопровождались кулачными боями.
