Элайза Шлесингер. Подтвержденные убийства
Странный сон мне привиделся: как будто я — церковная вышивка, богато изукрашенное изображение какой-то святой, а может, великомученицы. На мне удивительной красоты парчовое платье, распахнутое на животе. И кожа на животе взрезана длинной открытой раной, шитой алым, пюсовым и карминным шелком; поверх раны пришиты, свисая, гирлянды из кораллов и багровых керамических бусин размером с райское яблочко. Бусины сделаны в виде сердец — но не символических «перевернутых попок», о нет, это анатомически точное изображение сердца новорожденного. И коралловые капли свисают с сердец, словно те плачут кровью. Во сне я думаю: наверное, то плачут нерожденные дети. Мои нерожденные дети.
Хочется вытащить, оторвать от своего живота это жуткое украшение (сверху оно похоже на связку красного лука-севка), но неведомая рукодельница не вышила мне рук. Длинные парчовые рукава пусты. Мне остается только висеть на стене и делать скептическое выражение лица.
Мое подсознание, похоже, пыталось сказать, что в своей жизни мне следовало родить столько детей, сколько бусин в этих четках, прежде чем мое тело избавилось от чертовой «женской сути» (по крайней мере от ненужной ее части). А бусин-то было десятка три-четыре! Какой. Кошмар. И почему нельзя делегировать свою плодовитость какой-нибудь несчастной (или десятку несчастных), мечтающих о детях, но тщетно? Что многодетному здорово, то одиночке смерть. А подсознанию ништо, оно транслирует сознанию любую фигню, навеянную гормонами. Пока они вообще есть в организме, эти «гормоны женской сути».
Недавно Юлия принесла мне ссылку на рассказ Томаса Манна «Обманутая» (для современного читателя практически неподъемный — в плане обстоятельности изложения и многоплановости смысла, а главное из-за отсутствия динамичного сюжета). Героиня его страстно мечтала вернуть себе «священную женскую боль» (гинекологического плана): «…следует радоваться и гордиться тем, что ты стала женщиной. Незадолго до этого у тебя бывают боли. Это мучительно и не обязательно — я никогда их не знала, — но бывает и так… мы выносливее, страдание — наш удел. Мы, так сказать, прирожденные страдалицы. Прежде всего, мы знаем естественные, здоровые, священные боли родов. Это нечто неотъемлемо женское, мужчины избавлены от них. Правда, глупые мужчины приходят в отчаянье от наших полубессознательных криков, упрекают себя и хватаются за голову, а мы, хоть и кричим, в глубине души смеемся над ними. Когда ты, Анна, появилась на свет, мне пришлось очень худо. Это продолжалось тридцать шесть часов, а Тюммлер все время бегал по комнатам и держался за голову, и все же это был великий праздник жизни, и кричала не я, а во мне кричало нечто — святой экстаз страдания».
Немолодая мать двух взрослых детей влюбляется прежалким и прежестоким образом в двадцатичетырехлетнего юношу и мечтает стать женщиной вновь (нередкое явление перед климаксом — так организм пытается заставить выходящую из репродуктивного возраста самку дать последнее потомство). Библейский миф о старой Саре, родившей ребенка, отнимает у бедняжки остатки разума. Она, словно однолетнее растение, дожившее до холодной осени, не засыпает, а умирает — без надежды на возрождение потом, через полгода, теплой весной. Для бедной Розалии не было «потом». Атмосфера не столько покоя, сколько распада и тления, осени жизни, окружающая не старую еще даму, знак того, что ей суждено заснуть и там, во сне, медленно умирать еще лет двадцать, а может, и больше, как бы говорит: жить, выйдя из репродуктивного возраста, «бывшей женщине» незачем. Что ей делать отныне, чем заполнить оставшиеся годы? Выращивать обожаемые розы и учить уму-разуму холодную, рассудочную дочь? Неудивительно, что даже предсмертные кровотечения мечтательница из рассказа Манна принимает за то самое возвращение себя настоящей. И умирает счастливой.
После прочтения рыцарского (иначе не скажешь), почтительного произведения Томаса Манна поневоле вспоминается издевательское отношение к тем же мечтам в «Собачьем сердце»: «— Клянусь богом! — говорила дама и живые пятна сквозь искусственные продирались на её щеках, — я знаю — это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод. — Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок.
Пёс совершенно затуманился и всё в голове у него пошло кверху ногами.
«Ну вас к чёрту», — мутно подумал он, положив голову на лапы и задремав от стыда, — «И стараться не буду понять, что это за штука — всё равно не пойму.
Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.
Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.
— Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны, — объявил он и посмотрел строго».
Еще одной необходимо вернуть пресловутую женскую суть, авось любитель модисток увидит в ней женщину… И Булгаков посмеивается над женской трагедией, ради которой некоторые готовы лечь под нож (а вернее, многие, очень многие). Манн в этом плане мягче, душевней, сострадательней. Все же мужчина, если он талантлив, способен понять «сугубо женские заморочки», которые нынешний прозаик втайне или явно презирает. Знай натыкаешься на всяких «умников» (исключительно в кавычках), болтающих о «чисто женской прозе, посвященной чисто женским проблемам, неинтересным мужской аудитории». Если мужчина талантлив и жесток, он может понять и высмеять женские переживания; если талантлив и добр — сопереживать им. Из понимания других рождается искусство.
Такой писатель вправе относиться к женской панике закрывающихся дверей (расстройство психики, связанное со страхом перед приближением старости) как с издевкой, так и с сочувствием. И то, и другое получает достойное отображение в литературе, без свойственного нашему времени инфантильного, глупого пренебрежения к целой стороне жизни, которая «не в тренде». Мимоходом всплыла в памяти претензия одного из самых глупых существ, принадлежащих к категории «яженаимать», по отношению не столько к моей книге (как предполагалось), сколько к моему возрасту (уж так вышло): «Автор пишет от имени сорокалетней женщины. Проблемы сорокалетних женщин он знает хорошо». И далее в качестве рецензии — зловонная кучка намеков на то, что некоторым сильно пожилым авторам пора накрыться саваном и своим ходом ползти на кладбище. Не то что им, тридцатипятилетним. Ох уж эти молодухи на пять-семь лет тебя моложе с вечной потребностью в простеньком любовном чтиве, ох уж эти мальчики за тридцать, живописующие потрахушки с фланцами наперевес…
Но что сказать о тематике, требующей дарований калибра Томаса Манна и Михаила Булгакова? Ей не везет последние лет… двадцать. Расползается, расползается в современной литературе нефтяное пятно пренебрежения к тому полу, что дарит жизнь, жертвуя не только здоровьем, но и разумом. Мужчины весьма плохо представляют себе силу гормональной атаки на женский организм, всё их «понимание» заключается в попытке оскорбить даму вопросом: «У вас что, ПМС?» (при полном незнании того факта, что это не оскорбление, а рядовое свойство половины женского пола).
Авторы перестают понимать, что эскапизм на грани инфантильного хамства далеко не показатель творческого дара. Это лишь симулякр крутости, которая и сама по себе симулякр. В результате такого подхода мы имеем нездоровую дихотомию не только масслита, расслоившегося на «мужскую» и «женскую» прозу, но и мейнстрима, расслоение которого и вовсе можно назвать отстоем — причем отнюдь не сливок.
Не скажу, что я большой любитель мелодрам. Однако психологические проблемы (и не только у женщин в женском же ви́дении) интересуют меня больше, нежели квазиисторические пенистые караваи с псевдонаучнофантастическими фланцами.
Жаль, что нынешнему писателю не объяснишь множество простых и очевидных вещей. Литератор XXI века поделил темы на крутые и не крутые — и старательно живописует первые. В судьбе его персонажей превалируют потрахушки-пострелялки без всяких там рефлексий. И, разумеется, в качестве инструмента создания образа здесь выступают дамы облегченного поведения с облегченным типом мозга, без лобных долей и вообще, как мне кажется, с единственным работающим отделом — лимбической системой. Плюс авторы, выступающие на литературной ниве с «сугубо мужскими рефлексиями» — по большей части это смотрится как обида на весь мир мамсика, потерявшего титьку. А девы, дабы не выглядеть совсем уж «женскопрозаичными», нередко помещают в центр повествования героев мужского пола — номинально мужского, с женственной эмоциональной сферой и женским складом ума. Как говорится, у таких мужчин уже есть мужчины. Не в том ли секрет бурной популярности слэша-яоя в «народной литературе» — фанфиках и ориджиналах?
Что касается меня, то главным достоинством писателя я по-прежнему считаю наблюдательность с сопутствующим ей умением делать выводы. Вначале те бывают примитивными, а также ложными, но со временем могут превратиться в полноценные идеи. Для понимания которых читателю придется поработать головой… За что издатель писателю спасибо не скажет. Поэтому издателем я брезгую не меньше, чем масслитовским графоманом. Они друг друга стоят — они не стоят того, чтобы их деятельность относили к литературе.
Опять я касаюсь темы, а закончить ее в одном посте не могу. Везет мне на глобальные темы… Ладно, продолжу, как всегда, позже.
