Нет ни запретов, ни веры, что в голову вбили.
Штиль убивает не хуже эспады и даги.
Даже у загнанных в угол есть выбор меж «или».
А у меня? Не спастись из такой передряги.
Море горит и смеётся. Попались, бродяги!
Явь или навь? Быль и небыль. Я помню о Билли.
Роберт Белинский
И снова стихотворение к «Личному демону». А что-то из него можно применить и ко мне. Робби, святая душа, сказал: если, по моему мнению, он неверно понимает мои книги, то, вероятно, не стоит выносить стихотворение на общее обозрение — все-таки это отсылка к тексту… А я вдруг подумала: да что оно такое — верное понимание авторской мысли? Существует ли оно? Имеет ли оно значение — не лично для автора, а для книги, для ее существования в ноосфере?
Эмоции, вызванные книгой — они всегда твои, читатель. И я, сколь бы ни была требовательна к критике со стороны читателя, не могу требовать от читателя каких-то определенных чувств по отношению к тексту. Более того, наткнувшись на раздраженное отторжение, а то и на ненависть, могу лишь понимающе кивнуть: видимо, зацепило. Автор открыл окном больше, чем смог вынести данный читатель — и того, беднягу, продуло. Просквозило свежим ветром познания. Теперь читатель болеет и винит во всем писателя, сцабаку.
Потребность в получении (или избегании) каких-либо ощущений глубоко индивидуальна. Хотя существуют и усредненные, коллективные потребности, вырастающие из менталитета эпохи. Особенно они заметны в тревожное время. А уж если перед тревожным временем случилось бестревожное десятилетие, за которое все успели намечтать себе светлое будущее… Можно с уверенностью сказать: нынешний читатель хочет, чтобы его заверили «Все будет хорошо!» Отсюда и изобилие несуразных произведений в жанре мерисьи, своего рода обрядов избегания тревожного чувства: не будет, ой не будет!
По мере наблюдения за подобными ритуалами вспомнились труды Анны Фрейд о защитных механизмах психики: «…в тех случаях, когда она могла завидовать своему брату или ревновать его, она начинала играть в странную воображаемую игру, в которой она выполняла роль волшебника, способного изменять весь мир при помощи своих жестов. Этот ребенок обратил зависть в ее противоположность – в приписывание себе магических сил. При помощи этого она избегала болезненного осознания того, что полагала своим физическим недостатком. Ее Я прибегало к защитному механизму обращения, к тому типу формирования реакции против аффекта, который одновременно выдает ее навязчивую установку по отношению к инстинкту«.
Воистину люди не меняются, ни в какие времена, ни при каких технологиях. Вот и интернет только расширил возможности бедных девочек защищать свою психику от зависти к пенису. Или, не катя баллоны на злосчастный мужской половой орган, психику нынче есть от чего защищать: мир с каждым годом все меньше и все беспокойнее. Раньше-то как было? За тридевять земель от тебя деется что-то непонятное и опасное, но до тебя, даст бог, не доберется, потому что из твоих краев сто лет скачи — ни докудова не доскачешь. А сейчас? Самолет за океан летит три четверти суток, не говоря уж баллистической ракете. И на кнопке ни одного адекватного политика, все как есть психи-кокаинисты, вот под богом и ходим. Причем это еще далекая, абстрактная тревога. А есть тревоги здешние, близкие, злые, словно таежное комарье: работа-дом-семья-свекровь-любовь. Не усмирить, не закрыться, не заклясть. Хотя… И начинают современные девочки (да и мальчики тоже) воображать себя магами-воинами-супернагибаторами всего и вси. Читатель хочет оказаться в безопасности. Автор хочет успеха. Издатель хочет слупить бабла с обоих, играя на растущей в обществе тревожности. И все поголовно хотят, чтобы их любили.
Правильно сказал в «Сиддхартхе» Герман Гессе: «Любовь можно вымолить, купить, получить как дар, найти на улице, но взять силой нельзя». Но о чем люди постоянно забывают, так это о том, что насильно мил не будешь.
Не так давно довелось столкнуться с протестом автора, которого возмутило мое восприятие его текста. То есть его раздражала моя оценка только того, что в тексте сказано. Автора бы куда больше устроила любовь и симпатия к героине, мешающая понимать, что же эта летучая обезьянка творит. Таково требование многих МТА — непременная любовь читателя (и критика) к ГГ, вспыхнувшая внезапно и мешающая анализу поведения персонажа. Поскольку оно, как и поведение его создателя, сильно напоминает паттерны девочки, описанной Анной Фрейд: «Дома она боялась проходить через темный зал из страха перед привидениями. Однако внезапно она обнаружила способ, позволявший ей делать это: она пробегала через зал, выделывая различные странные жесты. Девочка с триумфом сообщила своему младшему брату секрет того, как она справилась со своей тревогой. «Можно не бояться, когда идешь через зал, – сказала она, – нужно лишь представить себе, что ты то самое привидение, которое должно тебе встретиться». Так обнаружилось, что ее магические жесты представляют собой движения, которые, по ее мнению, должно делать привидение«.
Среди усердно пишущих-читающих ванилек довольно много то ли девочек, то ли видений. Они выделывают странные жесты и выдают странные суждения, далекие от логики. Они отождествляют себя с тобой или тебя — с вселенским злом. Цикл сказок о «Трехголовом», начинавшийся как шутка, неожиданно раскрыл самые что ни на есть глубины взаимоотношений девочек, ограждающих себя от тревоги, с фактором, эту тревогу вызывающим. То есть со мной.
Признаю, в моих книгах нет никакой скидки на пол-возраст-жанр автора. Нет ни потакания потребностям, ни щажения чувств читателя. Думаете, я возвеличиваю себя и пытаюсь принизить авторов добрых книг, вызывающих теплоту и нежность? Я и сама люблю книги, вызывающие такие чувства. Получилось бы — такие бы и писала. Но пишутся у меня книжки про ад и пишутся. Как говорится, кто с чем знается, тот с тем и милуется. Ну или где родился, там и пригодился. С моим настроем пытаться писать позитивно-доброе значит наверняка скатиться в умильно-приторное. Что, собственно, и происходит с большим количеством авторов, уверенных, будто они пишут «светлые детские книжки». То-то от этих светлых детских книжек дети массово валят читать всякую жесть, написанную непрофессиональными, но куда более искренними и смелыми (по крайней мере в писательском плане) авторами.
Тем не менее, я понимаю механизм создания впечатления и ощущений у читательской аудитории. Знаю приемы, которыми следует воспользоваться, чтобы выжать слезу или возбудить любоффь. А еще знаю, как пачкается литературный дар, если им постоянно вытирать публике носы. Если писатель в идею не верит, но использует — рано или поздно он, извините за выражение, скурвится. В СССР таких скурвившихся было три четверти Союза писателей. Но те, прежние, хотя бы знали, за что продаются. Стотысячные тиражи, книги, изданные на века, обязательства продать все это писево, лежащие даже не на издателях — непосредственно на книжном магазине, литературные конференции и преподавание, занесение в учебники и в памятные таблички — словом, шанс протыриться в вечность. Не тушкой, так чучелком! «Вы, нынешние, ну-тка!» (с)
Зато нынешние, сколь ни удивительно, продаются за иллюзию, за хлипкий морок. За возможность совершить много-много странных жестов, утихомиривая свою тревогу, защищая свою психику и одновременно ожидая страшного-престрашного кабздеца, в котором выживут только хорошие и интеллигентные девочки (обоего пола). Выживут спецом для того, чтобы заявить: «А я предупреждал(а)!» Не знаю, какие чувства с таким настроем они могут сформировать у публики. Мне кажется, что двойственные.
Ведь авторы нередко проговариваются, выдают себя с потрохами, несмотря на старания выглядеть лучше, красивее, умнее, храбрее. И если не из персонификации писателя (прикинуться одним из персонажей, а то и самым главным норовит только начинающий литератор, те, кто поопытней, предпочитают валяться в тенечке и не отсвечивать), то из описания сеттинга и фабулы подчас прет авторское подсознание в меру всех своих страшненьких представлений о прекрасном. Особенно часто это случается с теми, кто принимает текст за отражение себя или, как выразилось у Энн Дуглас одно самонадеянное создание, за «отрыжку подсознания».
Чем выше уровень тревожности, тем сложнее контролировать ее протечку в интеллектуальную деятельность, не говоря уж об эмоциональной сфере. Именно из-за растущей тревоги некоторые люди предпочитают книгам, вызывающим в душе бурю, произведения более умеренного толка. На переживание сильных эмоций требуется ресурс, которого мало. Вот и читают безликое чтиво, где чувства бутафорские, словно кровь в кино. И гордятся тем, что не дрогнув переносят трэш, угар и содомию. А слабо правду перенести? — хочется спросить у них. Правда — штука болезненная. Некоторым для того, чтобы ее пройти, приходится притворяться привидением.
