Позвольте, я слегка подвину
Вот эту горную гряду.
Я катаклизм, я, извините,
Гряду.
Уже с неделю пытаюсь представить, как бы описать в «Андрогине» маленькие, маленькие причины грядущих бед. Не взмах крыла бабочки, отозвавшийся ураганом на другом краю света — эдакое и провидец-распровидец воедино не свяжет, а вещи более определенные. Смолкает музыка в бальной зале, злая шутка гения звучит во всеуслышанье, и в результате гения убивают на дуэли. В «минуту молчания» шутник уже мертв, только еще не знает об этом. Но кто знает, не случись этой минуты — и, может, Лермонтов дожил бы до глубокой старости.
Человек постоянно живет под дамокловым мечом случайностей, которые могут убить его сразу, а могут начать его движение к смерти, медленное или быстрое. Ну или не к смерти, а просто к катастрофе. А начало всегда такое неприметное, такое непафосное. Право, думаешь, уж лучше бы напророчили капитально, всему свету рассказали, что меня ждет. Например, укол веретеном и столетний сон в ожидании освободителя, который, разумеется, не придет.
Веретено поневоле наводит на мысль об Ананке: так звали персонификацию рока, судьбы и предопределенности свыше. Имя ее значило «неизбежность, судьба, нужда, необходимость». Платон писал, что между колен Ананке вращается веретено, ось которого — мировая ось, мойры же время от времени помогают вращению. Понимание Ананке в в древнегреческой культуре происходит через ее жертв — Прометея, Эдипа и других не столько вольных, сколько невольных преступников. Также, что любопытно, «ананке» — термин, введенный философом Демокритом для описания строения мира, состоящего из атомов и пустоты. В мире нет случайности, есть только вечное ананке — программа, которая задает ход всех событий, движение каждого атома.
С программы, подталкивающей атомы в нужном направлении, начинается движение мира — или человека в этом мире — туда, куда ему лично идти не требуется и даже нежелательно. Однако, как водится, умный сам идет, дурака судьба тащит. Человек может протестовать сколь угодно долго, отбиваться, пытаться прошибать лбом стены — или исправить ситуацию, прогибаясь и заискивая. Он может прибегать к услугам психоаналитиков и гадалок, может уговаривать себя и врать себе, но всё, что остается, — это принять то, что изменить не можешь.
То есть судьбу. Ананке. В моих книгах она фигурирует часто, может быть, даже слишком часто. Все потому, что ее явления изумляют меня до крайности. Это всегда крошечные, несуразные, ничтожные совпадения, на которые никто не обращает внимания. Как мы не обращаем внимания на светлячков в лесу — если, конечно, мы не дети и в ночном лесу у нас куда более важные задачи, нежели светляков считать. Однако Луи Повель и Жак Бержье писали в своем «Утре магов» (сомнительном, но местами небезынтересном): «совпадения носят светящиеся одежды — для умеющего видеть«.
Я весьма трепетно отношусь к совпадениям. Они подсвечивают цельную картину мироздания, увидеть которую у нас не хватает ни широты взглядов, ни прозорливости, по крайней мере, в реальном мире. Зато в произведении искусства совпадение можно выделить, дать публике намек: это «ж-ж-ж» неспроста! Жаль, правда, что публика из всего пытается добыть две субстанции — любовь и золото. Не понимая, что ее попытки извлечь выгоду для себя из взаимодействия высших сил есть глупость преестественная, и будь персонаж так же глуп, как публика, про него бы и писать не стоило.
Снова вспомню Луи Повеля и Жак Бержье: «Принцип относительности и принцип неопределенности показывают, до какой степени наблюдаемые явления зависят от вмешательства наблюдателя. И вот секрет алхимии: существует такой способ преобразования материи и энергии, при котором возникает то, что современные ученые называют «силовым полем». Это силовое поле воздействует на наблюдателя и ставит его в привилегированное положение перед лицом мира. С этой привилегированной точки он имеет доступ к той действительности, которую время и пространство, материя и энергия обычно скрывают от нас. Это и есть то, что мы называем Великим Деланием. — Но философский камень? Получение золота? — Это только прикладные частные случаи. Суть дела не в превращении металлов, а в превращении самого экспериментатора«.
Как правило, превратиться во что-то другое, отличное от себя нынешнего, хотят две категории экспериментаторов: шебутные подростки, которым еще нечего терять, и разочарованные в себе и в жизни старики, которым уже терять нечего. Биологический возраст притом значения не имеет, некоторые становятся стариками еще до окончания школы. Взрослые люди, однако, не хотят терять себя любимых и отдают свою личность на съедение сверхзадаче, поставленной Судьбой, по крупице, надеясь сохранить как можно больше индивидуальности. Как говорил Люк Вовенарг, «страх и надежда могут убедить человека в чем угодно«.
Расширение сознания с последующим отмиранием здравомыслия (ну и шаблонов мышления заодно) представляется людям тем самым получением золота. Пусть многие и не замечают, как становятся обладателями золота мефистофельского, лепреконского, неуклонно превращающегося в мусор с первыми лучами солнца.
Такоже и сам экспериментатор может превратиться во что-то большее, чем человек, а может и во что-то меньшее, или даже во что-то иное. Сегодня субкультура Иных имеет на удивление идиотский вид. Иные (англ. otherkin) — люди, которые описывают себя как не-люди в каком-либо смысле. Термин «otherkin» появился в печати примерно в 1996 году, хотя к тому моменту он уже был широко распространен в определенных кругах. А именно в кругах людей, вообразивших себя эльфами. Затем появились сообщества людей, считавших, что они единороги, феи, сатиры, кицунэ и проч. Несмотря на скептические статьи и замечания в статьях и университетских курсах (например, «Безумие в Америке: Обман Иррационального», преподавался в колледже Вустера осенью 2002 года), мне кажется, Иных «разрешили». В том же смысле, что и трансгендеров: явление получило официальное право на существование, а со временем, глядишь, перестанет вызывать недоумение.
Остается лишь добавить, что любое превращение экспериментатора встанет объекту и одновременно субъекту эксперимента в баснословную цену. В цену человеческого общества.
Я порой с первого взгляда знаю о ком-то, быть ли ему всю жизнь одному или вечно вращаться в окружении заинтересованных лиц. И это никогда, никогда не связано с экстравертностью или интровертностью человека, с его благосостоянием, с его обаянием, с его потребностью в общении и прочими вещами, понятными в первом приближении.
Природа может создать тебя королевой/королем выпускного, у тебя может быть всё, чтобы шествовать по жизни налегке, не замечая преград — а судьба возьмет, да и снабдит тебя крестом, волочь который получается исключительно в одиночку, раздражаясь на людей, что те не видят, какая тяжесть у тебя на плечах. Мне кажется, человек рождается одиноким или компанейским. Не в плане характера, а в плане судьбы. «Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум«. Впрочем, к таланту и происхождению судьба тоже отношения не имеет, она их не замечает, как не замечает человек, чем один атом водорода отличается от другого атома водорода. А ведь наверняка чем-нибудь да отличается, квантовая физика мне судья!
У судьбы, вернее, у Судьбы, у Ананке другие задачи: не различить, а обтесать под предназначение. Взять того, кто по формату подходит — и втиснуть в жестокие клещи требуемых функций. Тот будет детей делать, этот — их растить, а третий — горькую пить, на все вопросы отвечая: «Так уж жизнь сложилась». Не жизнь, а ты сам сложился, точно паззл.
Судьба поднаторела в отсечении от человека людей и дел, которые позволили бы ему уклониться от предназначения. Можно сколь угодно цепляться за эти якоря, но течение жизни все равно утащит тебя в открытое море и на глубину. Иногда и сам видишь, как лопаются якорные цепи, а сделать ничего не можешь. Как не может красавица, прошедшая все кризисы среднего и более чем среднего возраста, остановить собственного старения — а может лишь беспомощно наблюдать за превращением своего лица и тела, всегда бывших ее союзниками, в заклятых врагов своей хозяйки. Сомневаюсь, что участь бедняжки облегчат несколько лет даже не молодости, а моложавости, которые красавица отвоюет ножами хирургов, пыточными устройствами физиотерапевтов и ядами «мастеров ботокса». Вот он, пир под дамокловым мечом.
Не знаю, право, что лучше: видеть или не видеть. Порой завидуешь тем, кто был выращен или добровольно сделался манкуртом и со спокойной тупостью домашней скотины повинуется манипуляциям со стороны кого угодно — кто первым на его пути встал, того и тапки. Все там будем, в конце дороги, вымощенной добрыми намерениями, — так не лучше ли не видеть этого конца? Хоть прогуляемся напоследок. Однако неуемное любопытство заставляет заглядывать поверх голов и спин впереди идущих: что там, что? Счастье дармовое. От которого никто не уйдет обиженным. Других картин ты ведь не примешь, любопытное ты человечество?
И сколько ни рисуй авторы антиутопий пиздецы кризисы, через которые придется пройти, в финале (перед гибелью солнца, что ли?) всем видится образ рая на земле. Даже в седой древности люди не были настолько нахальны в своих фантазиях. Наоборот, представляли себе Фимбульвинтер и Кали-югу, но никак не те красоты технократии, какими мы закидываемся в твердой уверенности: наша жизнь с каждым десятилетием — да что там, с каждым годом будет все удобней и проще, пока этот уровень не достигнет самой настоящей МАГИИ, той самой, о которой пишут фэнтезиделы. Одно слово, брошенное в бесприютное пространство — и под каждым тебе кустом, как стрекозе, готов и стол, и дом. Вечное сытное лето.
Остается только намекать в своих книгах: совпадения уже водят хоровод, веретено Ананке вращается, человечество меняется, и, возможно, его образ рая на земле современному хомо сапиенсу не понравится, ой как не понравится. Как не нравится нам, сегодняшним, не то что Чужой или Иной, но и свой, такой же хомо сапиенс, пусть и с другой системой ценностей, с другим мироощущением. Как не нравится красавице та старуха, которой она неминуемо станет.
