— Соты, — повторила Бейтс.
— Плотная упаковка из идеальных шестигранных трубок. Пчелы строят их инстинктивно — но откуда насекомому знать геометрию в достаточном объеме, чтобы встроить шестиугольник? Оно и не знает. Оно запрограммировано жевать воск и выплевывать, поворачиваясь кругом. Получается окружность. Посади пчелиный рой на одну плоскость — пусть жуют вместе — и круги начнут сталкиваться, деформируя друг друга в шестиугольники, которые образуют более эффективную, плотную упаковку.
Ложная слепота. Питер Уоттс
Обещанное продолжение о пчелках и о смирении творца. Невидимом миру смирении, замечу. С годами начинаешь понимать: творец, как и болтуны из «Ложной слепоты» Уоттса — всего лишь пчела, создающая соты для хранения информации. Пчела, не знающая геометрии.
Творчество, как и строительство сот, на которое запрограммирована каждая пчела, имеет цели, непонятные рабочей особи — и даже их матке, царице улья, непонятные. Но если ни рабочие пчелы, ни их царица не станут менять устройство улья в надежде на рост производства меда, то человеческие пчелы охотно предаются всякому… маркетингу с ребрендингом. В надежде получить как можно больше меда, хоть бы и неправильного. А результат? Мед иссякает, пчелы вырождаются, каждое новое поколение слабее предыдущего.
По мере деградации сферы деятельности приходит осознание: для существования виду нужны обряды — танцы по кругу, записанные в прозрачной пчелиной крови, с первого взгляда бессмысленные, не приносящие ни успеха, ни сиропа. А что делают разумные, креативные, нацеленные на коммерческий взлет «рационализаторы» с непонятными им, умникам, обрядами творческих натур? Правильно, объявляют вот это всё устаревшим подходом, после чего бесполезную пошехонскую старину пытаются аннулировать или отдать под контроль пиарщикам. С глаз долой, из сердца вон.
Как думает творец и зачем творец это думает, никто не понимает, в том числе и он сам. Кто-то или что-то заставляет творца совершать бессмысленные с точки зрения рацио танцы по кругу, страдать от отсутствия вдохновения, ломать границы собственной личности, пытаясь проникнуть в души выдуманных людей и нелюдей — несмотря на то, что их никогда не существовало, но если повезет, персонажи родятся на свет вполне взрослыми и проживут жизнь более яркую и долгую, нежели множество реальных людей. Разумеется, это нелогичное поведение чрезвычайно раздражает людей рациональных. Особенно рациональных, но глупых. Но именно такие чрезвычайно любят «выразить себя в искусстве». Было бы что выражать, как говорится…
Заговорили мы недавно с френдессой о чрезвычайно популярном фанфике Е.Юдковского «Гарри Поттер и методы рационального мышления». Своего рода апофегей того, от чего я предупреждала МТА, охочих до увеличения объема методом рационального мышления — и прямо там, где оному рацио не место: просветительство в теле художественного текста делает его безнадежно, зубодробительно скучным и нечитабельным. Вам не нравятся многочисленные примечания (кои я предпочитаю внезапному переходу к лекциям посреди поля боя или любовного объяснения), несмотря на то, что их, если угодно, можно и не читать? А лекторий, запузыренный в ткань повествования, вам нравится?
Собеседница моя верно заметила: «Я думаю, причина написания сего опуса в том, что аффтар считает себя умнее Роулинг. Куски аффтарских идей насчет властелина колец и нескольких других книг говорят, что аффтар считает себя умнее любого другого писателя на том основании, что ему лучше знать, как должны себя вести герои. В отличие от любого честного яойщика, которому просто по душе (и кое-чему еще), чтобы Гарри трахал блондинов, аффтар «ГП и мрм», очевидно, думает, что писатель просто глуп и не додумался до правильного поведения героев. Художественный замысел, идея и прочие гуманитарные материи, видимо, ему незнакомы». Ну да, удивилась я, и как раньше не замечала в Юдковском полного отсутствия знания о «гуманитарных материях»? Оно же буквально вопиёт к читателю: вот оно я, антихудожественное мышление графомана-просветителя!
У начписов и фикеров, как, впрочем, и у матерых графоманов, высмоливших-таки себе звание мэтров, присутствуют те же особенности: они стремятся объяснить читателю всё-превсё, от устройства мира (представьте себе Толстого и Достоевского, описывающих гелиоцентрическую систему для «общего развития» аудитории) до корней местной аристократии (а теперь представьте их же, описывающих не современных писателям Болконских и Епанчиных, а далеких предков персонажей, где-то от времен Ивана Калиты). Эти, с позволения сказать, литераторы не в силах заставить публику думать головой, включать воображение, разгадывать загадки. Более того, загадкам они предпочитают «крючки» и «маркеры», вброшенные в текст по типу «Думать над крючками не надо, они здесь для того, чтобы ты не слился, читатель; подожди, аффтар все тебе разжует — если не забудет, конечно». Что же говорить об умении, более того, о таланте умолчания, которым столь богаты хорошие писатели? Были. Ведь если умолчать о чем-либо, предоставляя читателю возможность включить не только соображение, но и воображение, это может вызвать ощущение, что аффтар и сам не знает ответа на поставленный перед читателем вопрос. Вот ужас-то!
Множество вещей, творимых истинными талантами из неясных побуждений, нынче пытаются загнать в рамки мануалов «Как ваять коммерчески выгодную муть» или неудобоваримых псевдоискусствоведческих теорий. Притом, что любителям методов рационального мышления следует не авторов поучать, а смириться: их «мышление» (в кавычках, поскольку на деле это всего-навсего попытка примазаться к чужим достижениям) непригодно для творчества. Для критического и аналитического подхода — пожалуйста, проше пана, а вот для творчества им не хватает невидимой глазу «креаторской мышцы». Можно наболтать вокруг акта творения много длинных и на первый взгляд умных слов, можно вывалить в текст кучу пояснений и превратить художественное повествование в унылый лекторий, не понимая, чему место в ткани повествования, а чему — в примечаниях (раз уж без них не обойтись). Однако для творческого подхода нужна божья искра.
Акт творения целиком и полностью интуитивен — навыки и знания, безусловно, полезны, но они не решают вопроса отсутствия таланта. Более того, они не включаются в процесс созидания на том этапе, который психологи называют потоковым состоянием. Поток, он же потоковое состояние психики характеризуется полным вовлечением в процесс деятельности. Вопреки существующим мифам о сатори, дзэн и просветлении потоковое состояние не является уникальным, вдохновение испытывают не только творческие натуры или религиозные деятели, но и ученые и исследователи, политики и администраторы, бизнесмены и спортсмены. Абрахам Маслоу называл потоковые состояния пик-переживаниями.
Основные эмоциональные признаки потока сильно напоминают легкое наркотическое опьянение:
— удовольствие от самореализации;
— повышенная уверенность в себе,
— рост коммуникативных способностей и харизмы,
— желание и готовность убеждать собеседника, решать проблемы любой сложности, порой неординарным способом.
Неудивительно, что людям нравится плыть в этих потоках и ощущать себя неординарным и всемогущим. Но каков реальный результат этого опьянения?
Притом, что в потоковом состоянии легче усваивается информация, активизируется память, способность к анализу информации, интуиция в потоке работает в полную силу, используя информацию до окончательной обработки разумом. Вот почему творческая личность и в потоковом состоянии как бы ослеплена «ложной слепотой»: не замечая, чем именно пользуется, не анализируя увиденного-услышанного, она интуитивно встраивает объект в систему, вплетает мираж в образ. Не понимая, не представляя, что делает и зачем.
Владимир Набоков в своих «Лекциях по зарубежной литературе» говорил: «Можно отвлечься от сюжета и выяснять, как подогнаны одна к другой его детали, как соотносятся части его структуры, но в вас должна быть какая-то клетка, какой-то ген, зародыш, способный завибрировать в ответ на ощущения, которых вы не можете ни определить, ни игнорировать. Красота плюс жалость — вот самое близкое к определению искусства, что мы можем предложить. Где есть красота, там есть и жалость по той простой причине, что красота должна умереть: красота всегда умирает, форма умирает с содержанием, мир умирает с индивидом». И он же писал: «Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом — единственная печаль мира».
Быть может, в этом и метод, и цель таланта, и стрела его, и мишень: увидеть красоту, безнадежно попытаться удержать свое видение на листе бумаги, на мониторе компьютера, на развалах людской памяти, бескорыстно жалея за быстротечность и слепоглухоту, присущую всякой красоте…
