Я тяжело дышу, когда Кристиан вытаскивает стек из моего рта и ведет им по подбородку и шее к впадине между ключицами. Медленно обводит ее и тащит наконечник стека по моему телу, между грудей и дальше вниз, к пупку. Хватаю ртом воздух, извиваюсь, натягивая веревки, которые впиваются в запястья и щиколотки. Кожаный наконечник рисует круг вокруг моего пупка, спускается ниже и через волосы на лобке пробирается к клитору. Кристиан взмахивает стеком, резкий удар обжигает мое сладостное местечко, и я, с криком облегчения, бурно кончаю.
Внезапно я просыпаюсь, мне не хватает воздуха, влажное от пота тело содрогается в отголосках оргазма.
Упс. Это был сон, но даже во сне маленькая ханжа Анестезия называет свои гениталии идиотскими эвфемизмами. У нее даже подсознание ханжит.
О черт, лучше бы писательница не пыталась сделать своих главгероев ЕЩЕ прекрасней. Анестезия Неподвижная Стил до того невинна, что ее и развращать не хочется — пусть полежит за шкафом нетронутая. Кристиан ейный вообще ангел белокрылый, ни акта в простоте. И когда нам вдобавок подсовывают оправдания мистера Грея, как он дошел до сложности такой, его хочется уже не выпороть, как Ану Стил, а убить, чтоб не мучился.
– Почему ты не любишь, когда тебя трогают? – шепчу я, глядя в серые глаза.
– Потому, что испытал пятьдесят оттенков зла, Анастейша.
Ох… его честность обезоруживает. Я моргаю.
В чем честность? В красивой фразе? Я не против красивых фраз, я их даже, можно сказать, люблю, но они не имеют ничего общего с честностью.
Кристиан когда-то голодал. Ох, ни фига себе! Что ж, это многое объясняет. Я вспоминаю интервью – он на самом деле хочет накормить весь мир. Я судорожно вспоминаю статью Кейт. Его усыновили в четыре года. Не могу представить, что Грейс морила его голодом, наверное, это случилось еще до усыновления, когда Кристиан был совсем маленьким. Я сглатываю, сердце сжимается от мысли о голодном сероглазом малыше. О, нет. Какую жизнь он вел, пока семейство Грей не нашло его и не усыновило? Меня охватывает чувство возмущения. Бедный, униженный, извращенный филантроп Кристиан…
Впрочем, все попытки найти хоть след извращенности филантропа проваливаются. Или это я такая извращенная, что голодавшие до четырех лет филантропы мне в подметки не годятся? Но мне не кажется извращенным половой акт сидя.
– Например, так, – выдыхает он, обхватывает рукой мои бедра, приподнимает, одним движением оказывается внизу и очень медленно опускает меня на себя.
Не могу сдержать стон, когда он проникает внутрь, растягивает меня, наполняет изнутри. Какое удивительное, сладостное, восхитительное ощущение полноты! О-о-о… пожалуйста!
…
Я трахаю его. Я командую им. Он принадлежит мне, а я – ему. Эта мысль подталкивает меня, мое тело тяжелеет, я больше не могу сдерживаться и сжимаюсь вокруг него в сладкой судороге, выкрикивая что-то несвязное. Он хватает мои бедра, закрывает глаза, откидывает голову, сжав челюсти, и тоже кончает. Я падаю ему на грудь, обессиленная, и оказываюсь между фантазией и реальностью, там, где нет ни запретов, ни пределов допустимого.
Вы меня, конечно, извините, но пока никаких запретов не нарушено и пределов не преступлено. Вы дееспособные, половозрелые люди, не связанные брачными обязательствами. Будете вы делать что-то не столь унылое или нет, я вас спрашиваю? Ославаяйцам! Он решился ее отшлепать! Йесс! Я знала, мужик, что ты мужик. Только заканчивай уже трепаться. Все заканчивайте трепаться!
– Я всегда держу слово. Сейчас я тебя отшлепаю, а потом оттрахаю быстро и жестко. Похоже, презерватив нам все-таки пригодится.
Он говорит тихо и угрожающе, и это чертовски сексуально. Мои внутренности сжимаются от горячего, жадного, растекающегося по всему телу желания. Кристиан смотрит на меня горящими глазами, ждет. Я неохотно выпрямляю ноги. Может, убежать? Вот оно, наши отношения висят на волоске, здесь и сейчас. Согласиться или отказаться? Но если я откажусь, то все будет кончено. Я точно знаю. «Согласись!» – умоляет внутренняя богиня, а подсознание почти парализовано.
И внутренняя богиня пусть тоже замолчит. Пусть она замолчит — или сделайте ей клизму с галоперидолом, этой психической богине.
Он очень медленно приспускает мои штаны. Это унизительно, страшно и очень возбуждает. Кристиан устраивает целый спектакль и откровенно наслаждается. У меня вот-вот выскочит сердце, я едва дышу. Черт, наверное, будет больно?
Кристиан кладет руку на мой обнаженный зад, ласкает, нежно гладит ладонью. А потом убирает руку… и сильно шлепает меня по ягодице. Ой! От боли у меня глаза лезут на лоб, я пытаюсь встать, но Кристиан не дает – его рука лежит между моих лопаток. Он ласкает меня там, где только что ударил, его дыхание становится громким и хриплым. Он шлепает меня еще раз, потом еще. Как же больно! Я молчу, только морщусь от боли.
Надо понимать, таково состояние сабспейса, которого как бы достигла наша как бы развращаемая как бы саба.
И вот он уже внутри, быстро наполняет меня, и я не могу сдержать громкий стон. Кристиан входит резкими, сильными толчками, его тело задевает мой отшлепанный зад, который нестерпимо болит. Невыносимо острое ощущение – жгучее, стыдное и очень возбуждающее. Другие чувства приглушены или исчезли, я сосредоточена только на том, что делает со мной Кристиан, на знакомом, стремительно нарастающем напряжении в глубине живота. НЕТ… мое тело предает меня и взрывается сокрушительным оргазмом.
Ох уж эти речевые обороты, вываливаемые не то автором, не то переводчиком (не знаю, кто именно из них виновен, но переводчик, мне кажется, выжимает из текста все, что в силах — не может же он переписать эту муть?) без всякого понимания момента… Ну к чему здесь пресловутое «мое тело предает меня и взрывается оргазмом»? Пардон, а чего ты хотела в койке? Взорваться не оргазмом, а метеоризмом? Да, это была бы жесть как она есть! Кристиан бы понял, что его сексуальные проблемы — говно вопрос, коли сравнивать с метеооргазмом некоторых девственниц.
Да, кстати, как же отвратительные описания, обещанные нам критикой? Я понимаю, Генри Миллера пятидесятилетняя малоталантливая домохозяйка, воображающая себя двадцатилетней девственницей, не обскачет, но, может, к концу первого тома эта мастерица художественного слова найдет оттенки в своей серости? А то пока и текст, и герои, и их чувства одного оттенка — серомышиного. Серая мышка Ана даже анал с шариками ухитряется описывать так, что ассоциации возникают исключительно медицинские.
Кристиан вводит в меня палец и восхитительно медленно вращает им внутри. До чего же приятно! Я не могу сдержать стон.
Кристиан прерывисто дышит, еще раз шевелит пальцем и сдавленно стонет. Он убирает руку и восхитительно медленно вводит в меня шарики, сначала один, потом другой. О-о-о… Они теплые на ощупь, согретые нашими ртами. Странное ощущение. Когда шарики проникают внутрь, я их не чувствую, но знаю – они там.
Он стонет, она стонет, он восхитительно медленно вращает, восхитительно медленно вводит, она восхитительно медленно соображает… Кабы не описания того, где, что и как герои едят (им писательница посвящает не меньше внимания, чем переписке, бессмысленной и беспощадной ненужной и утомительной), я бы решила, что они пьют тормозную жидкость. Но питаются они нормально, спасибо Кристиану, который явно заедает какие-то свои проблемы и не дает партнерше сорваться в анорексию. Так, очевидно, нам дают понять, что он по натуре бунтарь, а она — хорошая девочка. Какой тонкий ход!
– Как бы мне ни хотелось взять тебя здесь и сейчас, ты должна поесть, и я тоже. Не хочу, чтобы позже ты отключилась прямо на мне, – негромко говорит он в мои губы.
– Значит, тебе нужно только мое тело? – шепчу я.
– Конечно, и еще твой дерзкий рот, – выдыхает Кристиан.
Он еще раз страстно меня целует, затем резко выпускает из объятий, берет за руку и ведет на кухню.
Постепенно великий гуманист-кормилец Грей доводит Ану до эротических снов с участием витамина С.
Кристиан в облегающих рваных джинсах стоит в железной клетке и смотрит на меня. Он бос и обнажен до пояса. На прекрасном лице дразнящая усмешка, серые глаза сияют. В руках у него миска с клубникой. С грацией атлета Кристиан подходит к решетке и протягивает сквозь прутья спелую сочную ягоду.
– Тебе, – говорит Кристиан, его язык ласкает небо на первом звуке.
Но наяву хорошая девочка Анестезия упорно балансирует на грани нервного истощения.
Нет, слишком рано для меня. Я просто не смогу ничего в себя впихнуть.
– Я выпью чаю, а круассан съем потом, ладно?
Кристиан смотрит на меня с недоверием, и я расплываюсь в улыбке.
– Не порти мне праздник, Анастейша, – мягко предупреждает он.
– Я поем позже, когда проснется мой желудок. В половине восьмого, идет?
И тогда он начинает мучить ее жратвой, пытать и изводить, как оно никогда не удавалось с помощью анальных шариков. То он делает заказ в кафе с таким видом, будто в качестве специального предложения собирается устроить тройничок с официанткой…
– Нет, мы знаем, чего хотим. – Губы Кристиана складываются в чувственную улыбку. – Две порции оладий с кленовым сиропом и беконом, два апельсиновых сока, черный кофе с молоком и английский чай, если есть, – говорит он, не спуская с меня глаз.
То страстно призывает пожрать уже, наконец.
– Завтрак, – шепчет он страстно.
В его устах яичница с беконом покажутся запретным плодом. Как ему это удается?
В его устах яичница с беконом? Значит ли это, что он жевал с открытым ртом и кормил свою девочку, как пингвин птенцов — из клювика? Все, кажется, мы дождались отвратительных описаний. Но отнюдь не там, где ожидали.
Ибо финальная порка под музон (урааааа! мы дождались настоящего спанкинга! ну почти настоящего) знаменует собой… знаменует лишь новый виток занудства.
Еще удар. На этот раз поперек груди. Я снова кричу. Кричу от наслаждения, боль терпима, даже приятна, нет-нет, довольно! Кожа поет в унисон с музыкой, я с каждым ударом все глубже погружаюсь в тайники души, где дремлют самые отчаянные фантазии. И мне это нравится.
Удары вдоль бедер, короткие хлесткие удары по лобку, по ногам, и снова по туловищу, снова вдоль бедер. Удары не прекращаются, пока музыка не достигает кульминации. Неожиданно она обрывается. Замирает и плетка. Музыка вступает снова… и на меня обрушивается град ударов, заставляя стонать и корчиться от сладкой муки. И снова тишина… лишь мое прерывистое дыхание и неутоленная страсть. Что со мной? Что он со мной делает? Я не могу совладать с возбуждением. Я там, где правят порок и похоть.
Кровать прогибается под весом его тела, и музыка вступает вновь. Вероятно, он поставил запись на повтор.
…
– Что это была за музыка? – бессвязно бормочу я.
– Spem in alium, мотет для сорока голосов Томаса Таллиса.
– Грандиозно…
– Я всегда хотел трахаться под эту музыку.
