— Откуда мне знать? — огрызнулась она. — Это раньше надо было думать.
— Вредина, — сказал Греттир. — Я тебя в цепи посажу под крест. — «В цепи» не сажают, это форма приказа: «в цепи», «в кандалы», «в колодки». Сажают на цепь.
Она сощурилась и посмотрела прямо в глаза Хелоту. От этого холодного взгляда ему стало не по себе.
— А ну, представь меня гостю, — потребовала девица.
— Хелот из Лангедока, странствующий рыцарь, — отрывисто бросил Греттир. — Бьенпенсанта Злоязычная, называемая также Добронравной. Моя прабабушка.
Хелот поклонился. Бьенпенсанта усмехнулась, покачивая туфелькой.
— Сознайтесь, рыцарь, ведь вы удивлены? — Эта аристократка ведет себя слишком вольно. Качать ногой (сидя нога на ногу или подобрав под себя ноги) и огрызаться могла простолюдинка, но никак не благородная дама. Дама могла быть злой, распутной, назойливой, но не могла быть вульгарной.
— Да не особо… — сказал Хелот, однако девица проигнорировала его замечание. — В средневековье не было идиомы «не особо». Да и вышеупомянутая особа не девица, а замужняя дама.
— Да-а… — протянула она. — Я призра-а-ак… Меня убил из ревности прадедушка этого молодого человека. — Она указала на Греттира острым подбородком. — И с тех пор я затаила лютую злобу. Я — проклятие его рода… — Озлобленность — это понятно. Но откуда такие странные речевые, гм, изыски?
Возможно, для своего времени это было неплохо. Но не сейчас, когда подобной литературы развелось чудовищно много. Ну и не для историков искусства, уж извините.
Признаюсь, в моей последней книге есть персонаж, проживший больше двух веков, рожденный в эпоху Просвещения. По идее, он должен, для вящего правдоподобия, быть либеральным редукционистом и рационалистом, гулять по тенистым аллеям, «читая что-нибудь по-французски, к примеру, Шодерло де Лакло». Вместо этого он сущий тиран, разъевшийся до веса в полтонны, поэтому валяется в клинитроне в больничной рубашке и не вылезает из Сети, играя на бирже. Потому что он живой человек, а люди с годами меняются. Вот будь мой многовековой герой богом — менялся бы меньше, ориентируясь на реальные подвижки в человеческой и дикой природе, но пропуская мимо ушей модные словечки и сиюминутные фишечки. А будь он привидением — не менялся бы совсем, оставшись слепком со своей личности на момент смерти. Так откуда в лексиконе призрака прабабушки сленг нашего времени?
Соглашусь, в реальной жизни высокое и низкое смешиваются, будто в шейкере, но в книгах это смешение нужно уметь описать, делая низкий жанр родственным высокому, придавая им общий временно́й характер. В феодальных (точнее, квазифеодальных) обществах существовала (и существует) обсценная лексика. Но она сильно отличается от речи Маньки Облигации, поэтому лучше изучить ее, прежде чем стилизовать. Если вам, молодые авторы, хочется вывести любителя непристойных шуток, не отказывайте себе. Только стилизуйте его манеру речи грамотно.
Если к странностям языка прибавить непродуманность того, что именно автор хотел написать — получаем две главных ошибки начинающего автора. А порой и автора зрелого, известного. Выше на странице отзывов Керигма разбирает «Механическое пианино» Курта Воннегута: «Складывается впечатление, что Воннегут вначале еще не слишком хорошо представлял себе, что он, собственно, хочет написать — социальную антиутопичную драму в духе 1984 и Brave new world или же что-нибудь другое, более плавное и спокойное. В итоге у него вышло, откровенно говоря, ни то, ни се«. Если писатель сам не понимает, что он пишет и в какую сторону склоняется, нам, читателям, колебаться вместе с линией автора тяжело и скучно.
90-е с попытками писать «под Запад» миновали, после чего пошли в нашем масслите инквизиторы с помойки и прочий беспредел, творимый современными издателями и продажниками. Не пора ли быть построже к издательским идеям относительно того, что следует писать молодым авторам? И так уже вместо писателя сюжет и образы рождает маркетолог. Даже не хочется говорить, от кого и через какое место…
