На первый взгляд – гуляй, душа! – Федька наслаждается выпавшей на его долю удачей, царской милостью, близостью к трону и телу царскому. Только это взгляд завистника и ката, а не того, кто в душу смотрит. Бьется Басманов-младший, точно птица в руке птицелова, а свободы вернуть не может. Слишком много жадных рук ищет его, чтобы завладеть. Слишком темное время выпало ему, чтобы обрести покой и волю. Слишком красив он для собственного блага. Отсвет рая в земной плоти не дает покоя ни любящим, ни завистникам. Его роль в притче – роль сошедшего в земной ад ангела, которому на грешной земле крылышки-то ощиплют, кровью-то повяжут. Потому что нельзя серафической сущности обрести телесное воплощение и остаться чистым, светоносным и прекрасным.
Видения Фёдора о мертвой царице Анастасии, о Китеж-граде, о будущем своих детей и истреблении рода Плещеевых – отражение творимой вокруг аргиропеи, превращения земли и воды в колдовское серебро, алхимической тетрасоматы, будоражащей царское любопытство. А на выходе – поддельное золото, фальшивое благополучие, иссушившее людей и страну, погубившее и зачинщиков, и исполнителей. Именно Басманову-младшему, слабому, обреченному, мироздание открывает тайны, поведать которые он не в силах, не в силах развеять слепоту близких.
Слепы его близкие, не видят, не понимают. Самый ближний к царю человек, Алексей Басманов, видит в сыне свое повторение, пока не становится поздно.
«– Каков-то показался мой сын? – спрашивал Алексей Данилович у бывших в деле слуг. Старшой, сняв шапку, кланяясь, отвечал боярину рассудительно и по правде:
– Доблесть без страха… и без ума. Кидается первым, не бережётся. Еще что? Звероват Фёдор Алексеич.
– Вот и ладно, – сказал старый воевода, довольный. – С летами поумнеет, а что безжалостен малой – никак не чаял сего. Добро!»
Алексей Данилович Басманов – третий персонаж, стоящий вровень с центральными, не глупее, но проще тех двоих, воин и царедворец, зачинщик опричнины. От простоты плещеевской и прямолинейности исходят и добро, и зло. Всё по велению времени, всё под рукою Кроновой. И когда Алексей Данилович видит черную будущность Святой Руси, что ему остается? Только пойти против царя, попытаться предупредить разгром и опустошение Русской земли.
«– Придут татары, и некому будет стать противу Девлетки, царя-собаки. Немцы возьмут назад северные земли – а царь по изветам кляузным хощет запустошить Великий Новый Город с пятинами всеми его, Псков да Тверь. Те братья Грязные, кат Скуратов – кромешные разбойники, хуже татар. Для них Руси Святой нет, смыслят токмо о своем чреве да кошеле. Не то я замышлял вначале, опричниной ладил государев престол оберечь от смуты, а глянь, как надсмеялся враг высокоумию моему! Горько мне и тошно жить, княже!»
Сила духа и готовность пожертвовать собой для правого дела, сколь ни удивительно, не спасают ни от убийства невиновных и праведных, ни от измены, ни от позора, ни от смертного греха. Чувство неправильности происходящего не оставляет, когда читаешь историю жизни Алексея Даниловича: как может такой смелый, верный, зла не желавший человек оказаться замешан в стольких преступлениях? Не должно так быть, прямые, сильные натуры должны всё превозмочь и всех спасти!
В сладких, лживых историях о старинном благолепии – запросто. Реальная история не дает ни роздыху, ни сроку именно смелым, верным и честным. Истории первого рода – очередной самообман. Настолько сладкий, что отказаться от него ради зрения, а тем паче прозрения почти невозможно. Публика привыкла к романам о героях, превозмогающих все, от законов природы до законов времени.
Автор «Двуликого Сирина» указывает на причины, по которым события развиваются именно так, а не иначе, от причин, сокрытых в разуме и не-разуме действующих лиц, до причин, рожденных самим космосом. Нежелание читателя принять знаки судьбы, ее пропись в камне небесных тел писателю не помеха.
Хотелось бы особо сказать о языке, которым написан «Двуликий Сирин». Здесь придется вспомнить о проблеме, о которой я уже писала на страницах журнала «Процесс» (статья «Не указывай мне, алмазному, на свое золотое дно!»): о вере маркетолога и, соответственно, издателя в леность и глупость читательскую. После десятилетий подобной веры трудно, ой, как трудно понять: хватит с читателя простоты и незамысловатости. Картонными «царями-анператорами» книжный рынок затоварен. «Тока сдвинь корону набок, чтоб не висла на ушах», посоветовал бы покойный Леонид Филатов. Давным-давно просятся на книжные полки книги, которые бы не потакали глупости и лености.
Однако в наши дни исторические романы пишутся «облегченным стилем», то есть попросту никаким, без стиля вовсе. Валом сыплются со страниц неологизмы – лишь бы не агнонимы (так называются малоизвестные термины, диалектные или устаревшие слова). В качестве агнонимов популярные сетевые энциклопедии приводят, например, слова «ость» и «шаньга», вполне, как нам, читателям постарше, кажется, общеупотребительные. Вот так и нищает наш словарный запас, насыщаясь техническими и бизнес-англицизмами, променяв на медяки иных наречий золото чистой родной речи, далеко не отжившей свой век.
Юлия Старцева своей прозой возвращает читателей от безграмотного фарса к существовавшему до торжества «новояза» – и пока еще живому – русскому языку. С благозвучными архаизмами, с малоизвестными речевыми оборотами, с незаслуженно позабытыми красотами стиля.
«Зимняя ночь-инокиня волочёт черную манатью окрест Никольского монастыря, куда перевели святого узника по царскому велению. В ряске из драной холстины, препоясанный вервием, ввергнут преосвященный митрополит в клеть каменную, тесную…
В тяжкие железа забили владыку – а на другое утро наведавшийся в мурью князь Вяземский в страхе доводил царю: оковы с ног и рук старца Филиппа ссыпались ржавой трухой, сам же Филипп в непрестанной молитве стоит на коленях пред образом Спаса.
– Чудо! – крестился удалой молодчик, царёв ближний человек.
– Эге, да у Фильки пособники есть, кто же с него железа сбил? – задумался царь.
Васюшка Грязной, весельчак, потеху удумал: медведя, хозяина лесного, голодного, разъярённого, из спячки зимней тычками да пинками взбудить и в келейку Филиппа запустить. А медведь тот лизнул осенившую его крестным знамением десницу и улёгся живой бурой шубой ноги священномученику греть – стужа донимала святого старца в каменном мешке.
– Святый старец! – шла молва в народе.
– Чары! – зло сказал царь».
Наверняка скажут: почему бы не написать попроще да попонятнее? Возразим: высшее предназначение исторического романа – учить человека верному, объективному восприятию истории, для того и пишется он не как балаганное представление на потребу толпе, а как масштабное полотно эпохи, ее отражение в зеркале серьезной литературы. Не довольно ли развлекать скучающих и невежественных?
И как выразить чувства человека, который нам не современник, а предок?
«Вижу тя, отче, вельми печален! Что тебе прилучилося в граде сем от царя?»
Нож подсайдашный долгий, клинок кованая сталь, острее драконьего зуба. Змеиная голова рукояти сама в руку тычется, точно живая.
Неминучая провалы глазниц уставила, щерит мертвые зубы: поднеси, сынок, напиться родимому тятеньке. Клинок серебряной рыбой плеснет во тьме узилища. Из сердца в уста руду метнет, обсолит горячим, последним питьем горло».
Есть у таких книг свое, особое назначение, которое многие смогут оценить лишь тогда, когда книжный рынок оскудеет, на первый взгляд, будучи заполнен под завязку, – авантюрными и альтернативными как бы историческими произведениями, по сути своей ничего читателю не дающими. Не хотелось бы прийти в эту точку невозврата, в сознание человека, родства не помнящего.
