Вокруг очередного произведения Александра Снегирева, оказывается, идет полемика — надо сказать, довольно вялая, кабы не путающаяся у аффтара в ногах пара штатных хвалитиков. Одна из них — Валерия Пустовая — приучилась ползать в снегиревских ногах еще в начале своей сомнительной карьеры «штатного панегириста издательства «Эксмо» ©, ну а Жучкова-Лумумбарская согласно видовой привычке Canis familiaris неустанно ищет себе хозяина. Поэтому в данном посте речь, собственно, пойдет даже не о Снегиреве и не о его так называемом романе. Речь пойдет о критике и о часовых с ружьем, замаскированных под критиков.
О романе можно сказать одно — причем в рифму. Он «революционен» тем, что Снегирев каждую фразу (и даже слово, а то и слог) пишет с новой строки. Александр Кузьменков посмеивается над «снегиревским стилем»: «Призрачная дорога» внятно и убедительно отвечает, что делать, когда пора сдавать книжку в издательство, а в рукописи конь не валялся. 350 страниц романа заполнены маяковской «лесенкой» строк и даже слогов:
«До крыши добрался, а дальше началось — перекладины прогибались и подо мной тоже.
Выходит, дело не в тучности печника.
И не в коптильне.
А в моей
жад-
нос-
ти».
Построчная разбивка — очень старый, классический прием; таким образом подчеркивается повышенная важность сказанного. Притом, что лауреат испустившего дух «Русского Букера» (о своем лауреатстве Снегирев упоминает в романе всего-то с полдюжины раз — оцените скромность аффтара!) даже если захочет, ничего важного не скажет. Читателю пытаются впарить историю про нескольких блеклых, бесцветных и безымянных существах, проживающих на спрессованном мусоре.
Критик Денис Горелов рассказывает о фабуле развернуто, посвятив ей аж целый абзац: «Роман века издан в форме блога из куцых, отрывочных и развязных высказываний о себе, мире, отступлении Наполеона по Калужской дороге и своей астральной связи с ним, а также сиюминутной жизни в загородном доме с кучей приживалов, которых автор снисходительно терпит, как и положено русскому интеллигенту, размышляющему об отступлении Наполеона по Калужской дороге. Дом, как и весь поселок, покоится на груде прессованного мусора с окрестных заводов — что, очевидно, представляет собой метафору, расшифровывать которую лень. Вероятнее всего, речь идет о дурных напластованиях советской эпохи, через которые надо пробиваться к живительной почве, чтоб что-то росло». Добавлю лишь, что сага эпически завершается отрытием в сей безблагодатной земле захоронения презервативов. Еще один ненужный и неинтересный символ в ненужной и неинтересной вещице, написанной автором для критиков.
В ответ на это вспоминается монолог кинокритика из сериала «Пан или пропал» Бубы Касторского, восхищенного аналогичным «опусом не для всех». По случайному совпадению — а может, осененный предвидением будущего — Касторский описывает точно такое же нечто с налетом помойного романтизма: «Свалка, он, ещё один он — и проститутка. И выходит на такой космос! Полное оправдание Иуды!»
Что ж, оправдание Иуды весьма актуальная тема для штатных панегиристов и панегиристок. Очевидно, в их душах она находит свое отражение, будоража, очевидно, всякие нездоровые склонности, но, как это обычно бывает, свое душевное нездоровье Canis familiaris переносят на других. Хотя неплохо бы кумам на себя оборотиться.
Валерия Пустовая не просто хвалит — она впадает в форменный экстаз под Снегиревым действием нехитрой писанины: «Он написал роман-обряд. Это не магический реализм, а реальность магии. Это жанр-действо, в котором конкретное «здесь и сейчас» вытесняется вечным, всегдашним, а люди выступают под бирочными именами: богиня, плотник, печник, сосед, сиротка, бабки, Кисонька». На сей счет верно замечает Денис Горелов: «Имен ни у кого нет, и такая безымянность восхищает панегириста Пустовую как призрак чего-то библейского и мифологического. На самом же деле безымянностью автор подчеркивает их роль функций и свое к ним безразличие, доходящее до регулярного вымарывания героев из книжки по мере их надоедания. Создается впечатление, что так он расправляется с некоторыми из своих знакомых: такие мы, писатели, творцы вселенной. Тень, знай свое место».
Каждый из нас читал не одну графоманскую потугу с провисающими сюжетными «хвостами» и вымаранными за ненадобностью персонажами, о чьей дальнейшей судьбе ничего не известно. И не потому, что автор решил уподобиться жизненной правде, когда человеческие жизни могут обрываться глупым несчастным случаем, а любое начинание рано или поздно канет в Лету — нет, просто автору плевать на героев, вот он и топит их в этой самой Лете, как котят.
Далее всё тот же экстаз Пустовой: «Это проза базовых ритмов и сущностных рифм, когда явления повседневной жизни притягиваются друг к другу, как женское к мужскому. Это танец поворота, в котором дом кружится вокруг хозяина, благодетель — вокруг сиротки, соперники — вокруг верной жены, сладости жизни — вокруг случайной смерти, вдохновение вокруг утраты». Помилуйте, эдак у аффтара что-нибудь слипнется от сиропа, вылитого штатной панегиристкой на очередной предмет обожания по долгу службы.
Елена Иваницкая сравнивает верных фанаток Снегирева с часовыми, стоящими на страже его опусов: «Первый грозный часовой полон пафоса: «Ребята, боевые товарищи, я вижу ваши раны, чувствую вашу боль. Отдирая окровавленные повязки с души, вы свиваете из них свитки ваших текстов про страдание и смерть».
Не нравятся они только трусливым невротикам, которых текст «триггерит», которые хотят стать счастливыми, но «не трудиться самому».
Не нравятся они только эстетически глухим балбесам, ибо: «по данным лингвистического анализа, удельный активный словарный запас на 3000 единиц текста в рассказах А.П. Чехова составляет 1300 слов, в рассказах великого стилиста И.А. Бунина — 1562, у признанного автора современности А. Иванова — 1560, у А. Снегирева — 1700».
Поняли, какой прогой следует оценивать писателя, как мастера слова или, как нынче говорят, стилиста? Слова надо считать! А вы — «литературный слог», «литературный слух»… Немодненькие и неактуальненькие ничтожества!
Немодненький критик старой школы зрит в корень тандема «критикесса-писатель» на примере альянса «Снегирев-Жучкова»: «Эх, нашлась отмычка на все случаи жизни: если, мол, романы Снегирева не нравятся критику или читателю, то это потому, что роман их слишком глубоко задевает, они боятся того, о чем он бесстрашно повествует».
Привет, доброе старое форумное «вы завидуити» и «у вас баттхерт»! На форумах тебя только самые тупые и используют, приемчик примелькался даже среди сетевой гопоты. Ничего, в литературной критике его освежат обретшие хозяина Canis familiaris. Как я уже говорила в прошлом «дао критика» (правда, по поводу требования Галины Леонидовны Домины-Юзефович, требующей не ругать чужую «повестку», а пойти да насобирать своих «грибочков» и «спервадобиться»), быдлофорумные аргументы в среде интеллигенции неистребимы.
Но более всего поражает косноязычие и какая-то сверхъествественная безвкусица похвал пустовых жучек. Берешься реабилитировать графомана в глазах ширнармасс (отчего-то причисляя к ним и коллег), норовишь запугать эти самые ширнармассы (на которых у тебя нет ни компромата, ни рычагов давления) — мобилизуй свои жидкие способности. Создай лживый, но красочный, успешный и престижный образ. А ты что? С такими панегиристами и ругателей не надо. Проговариваются «критикессы-часовые» по Фрейду знатно.
«О-очень известный критик об о-очень известном авторе: «В новом романе Снегирева литература становится антропологическим законом. Человек литературен по природе — потому что не может не вжевывать резину в почву опыта»… это добрый дедушка Фрейд посмеялся. Критик хвалит-расхваливает, но проговаривается: «жевание резины»…» — насмешничает Елена Иваницкая. Удивленным комментаторам она предлагает «визуализацию»: «У меня в голове появляются малоприличные картинки: человек на четвереньках, с резиной во рту кусает кусок почвы и начинает резину с почвой пережевывать». Поистине устрашающее зрелище. «Ешь землю, сука!»
Не говоря уж про антропологический закон природы в лице литературы… Попахивает антропометрией и делением на чистых и нечистых. Причем истина будет глаголить устами Пустовых. «В своем штабе я сам решаю, кто еврей, а кто нет!»
Забавно наблюдать за этими критически-оргазмическими судорогами: «Не промасливая стилистически не стыкующиеся реалии, не выстраивая обстоятельства жизни в задуманный узор, документальное повествование позволяет умереть зерну литературности». Комментаторы в задумчивости: «…не промасливая позволяет умереть зерну. Значит промасливание реалий способствует росту зерна литературности». А как же? Не подмажешь — не поедешь, чем намажешь, то и оближешь. Оговорки, оговорки по Фрейду.
Итак, чем гаже опус, тем, сколь ни забавно, корявей его прославляющие. И чаще оговорки по Фрейду или нечаянные откровения: «спевадобейтесь», «у вас баттхерт/триггер», «посчитайте талант в попугаях», «уважайте любое чужое мнение», «не ругайте этого аффтара, он мой знакомый». Последнее особенно веселит: ну до чего наивное созданье!
В комментариях к посту Иваницкой всплывает некто с утешительным сообщением «Саша клевый», проталкивающий мысль об улучшении восприятия опусов Снегирева, ежели, читая их, каждую минуту помнить о сардонической улыбке автора, куроцапа с уролагнией. Комментатор выступает невинно, будто свежевытесанный из полена Буратино — без единой мысли, что он несет. Без мысли, что писатель, которого могут читать лишь знакомые, те, кто знает его убеждения, быт, пристрастия, внутренние шутки, мимические движения и прочее — тот вовсе не писатель. Рассказчик баек, клевый враль, «тискающий ро́маны», хороший друг и собутыльник, но отнюдь не писатель.
Писателями становятся те, чьи работы производят впечатление на читателя вне зависимости от знакомства с автором. А в идеале — и вне знакомства с информационным пространством автора, далеко за его хронологическими, географическими, социальными пределами. Чтобы восхищаться шекспировской пьесой, не нужно быть жителем Стратфорда-апон-Эйвон, рожденным в XVI столетии.
Однако мы живем в такое странное время, когда глупейшая «причастность тусовке» наравне со «спердобейся» и «вызавидуити» лепит нам Шекспиров из «пузырей земли». А то и из их варева: «Желчь козлиную сюда,
Печень грешного жида,
Турка нос, татарский рот
И любви преступной плод,
Тот, что матерью убит
И во рву тайком зарыт».
Выплеснутого в археологические слои зарытых автором во саду ли в огороде презервативов.
