Каждый раз, получая визу, сталкиваешься с недоверием забугорных граждан. Я и соавтор мой, Елена Кабанова, в глазах посольских работников особы весьма и весьма подозрительные: работа творчески-фрилансерная, то бишь нестабильная; недвижимость скромная, никаких фамильных хором; у Кабановой к тому же вся семья в Германии, а у меня и семьи-то никакой нет — ни мужей, ни детей, ни родителей. И при таких параметрах мы еще и ездим надолго, иной раз месяца на три. Все ясно, думают посольские, не одначе, тетки решили остаться в благословенной Европе. Соавторша моя как воссоединившаяся с любимой семьей, а я — как примкнувшая к любимой подруге. Вернее, как воссоединившаяся с любимым соавтором.
Кстати, именно этот план нам некогда предлагали маман и сестрица Боевой Мыши. Дескать, ты, дочь и сестра наша, можешь воссоединиться с семьей буквально за месяц, а Инессу мы вытащим из пасти страшной-ужасной РФ по программе геноцида евреев. В том смысле, что евреи вроде Инессы без геноцида со стороны Мышей теряют привычное самоощущение. На вопрос, на что мы тут жить станем, жаждущие воссоединения родственники отвечали, не моргнув глазом: пару лет на пособии посидите, потом на работу устроитесь. Вот как сестрица БМ — в России архитектором была, здесь стала сиделкой при старых хрычах и хрычовках, да еще после долгих унизительных процедур и высказываний типа «У вас нет никакого образования, русские университеты здесь не считаются, так что вы пойдете как малообразованная». Теперь работает в три смены, все праздники дежурит и радостно строит планы, как она запанует, выйдя на пенсию…
А она всего на пять лет старше меня. Притом я надеюсь, что не прошла еще вершину «карьерного холма» и никаких планов насчет пенсии не строю.
Чем плох Запад — весь, без исключения — так это тем, что ни о каком ВЫБОРЕ карьеры здесь думать не приходится. Работа либо есть, либо ее нет, и чаще второе, чем первое. И капризы относительно выбора трудовой деятельности, на которых мы росли в дорогом эсэсэсэре — нет, это недостаточно престижно, это недостаточно интересно, это недостаточно перспективно, а это недостаточно близко к моей квартире — приходится забыть. Уж коли эмигрировал, рано или поздно должен понять: в условиях выживания в чуждом окружении капризы сводят шанс выжить к нулю.
Только выбор работы — не совсем капризы. Если мне будет неинтересно работать, то и жить будет неинтересно.
Кстати, даже найдя в той же Германии место «по профилю», вряд ли бы мы с Кабановой освоились в здешней литературной среде. Писать в эмигрантские газеты я-то точно не смогу: чтобы там работать, надо плюнуть себе в лицо и не моргнув глазом утереться. Писать книги? Кому? Немцам о русских? Для этого надо знать немцев не так, как своих соотечественников, а лучше. Да и немецкий язык надо знать лучше русского, а заодно и немецкую культуру — иначе как шутить, не зная местных аллюзий, анекдотов, идиом?
На освоение подобных тонкостей у писателя уходят десятилетия. В иной языковой среде ты перестаешь быть писателем и можешь спокойно идти в нянечки или в посудомойки. Русский писатель за рубежом — втрое, впятеро, вдесятеро уязвимее человека с «неязыковой» профессией. Тем более, если он любит свою работу и не хочет ее менять. Скажем, на санитарные процедуры в общественных местах — то есть на тот вид деятельности, к которому местные организаторы трудоустройства норовят приспособить ЛЮБОГО иммигранта. Будь он хоть Нобелевский лауреат.
Конечно, старенькой пустоголовой маме Боевой Мыши и ее наследственно пустоголовой сестрице кажется, что ради тамошних удобств и отличных социальных программ можно и потерпеть необходимость лет 10-15 мыть сортиры, а по ночам плакать в интернете о своем этническом одиночестве. Они клянутся, что мы будем как сыр в масле кататься сразу по окончании третьей смены на той каторжной работе, на которую рано или поздно устроимся, чтобы заработать пенсию. Конечно, я предпринимала попытки объяснить семье Боевой Мыши, что грех бросать хорошую карьеру: худо-бедно, а у нас с Мышью и свое место на литературном поприще имеется, и какой-никакой научный резонанс, и целая толпа обиженных критиков-редакторов-журналистов, которые говорят о нас плохо, что нечувствительно поднимает нам рейтинг.
В ответ маманя глупо хихикает: «Да-а-а, надо же, у нее есть карьера?!» — а глаза голубые-голубые. Как пуговички от кальсон. Вот так бы и дала старушке по головушке обухом. Ну что поделать, мозгов-то у нее и четверть века назад было немного, а сейчас и подавно. Сестрица, то еще сокровище (копия мамани, только не в пример злее), малиновеет от зависти и старается не слушать, как хвалят ее младшенькую. Для чего перебивает и принимается орать, рассказывая, как прекрасно здесь живется, когда вылезаешь из кучи говна, которую воспринимаешь, как трудовую самореализацию.
Возможно, я бы запрезирала и возненавидела это семейство как исключительно тупое, если бы… не мое собственное семейство. Моя маменька точно так же пыталась затащить меня на Кипр. Куда эмигрировала в 90-е вместе с очередным мужем, жила там несколько лет, адски собой гордилась, писала, как они чудно живут «в апартаментах» (я так и не поняла, что это — квартира? пляжный домик? кабинка для переодевания?) недалеко от моря, как ее все здесь уважают. Одного не писала — что ей, 60-летней дуре, приходится работать посудомойкой, а мужу — починять унитазы в мотеле. Все мои возражения, что я не намерена бросать работу-карьеру, отметались как несущественные. «Продавай квартиру и приезжай! — долдонила мамаша. — Здесь такая природа, такая красота, все продавай и приезжай!»
Ага. Щаз. Сама-то она в свое время так и сделала: за копеечную цену хренакнула на свои «апартаменты» обе московских квартиры — свою и мужа — и одну немаленькую подмосковную дачу. И что? В начале 2000-х вернулась с Кипра с 50 тыс. баксов, вырученными от продажи тех самых «апартаментов». Остальное бабло, как я понимаю, помаленьку-полегоньку рассосалось в ходе адаптационных трудностей. На новую московскую квартиру этого, естественно, не хватило и остаток жизни маман провела в Капустино, на Шатурских болотах. Муж ее работал с 6 утра до 12 ночи, пытаясь оплатить строительство очередных «апартаментов» на тех самых болотах, нажил язву, растерял половину зубов… Но маман все равно была уверена: вот если бы я на пятом десятке свалила из России куда-нибудь в Канаду, мою жизнь расцветили бы все семь цветов радуги. И даже восемь, включая октарин. Надо только заставить себя забыть, что ты писатель. И к тому же вполне качественный и по-своему успешный.
Тяжело принять, что твой родственник успешен. Особенно, если он чего-то достиг в творческом отношении. Это так легко и удобно НЕ принять. Достаточно сказать себе — и родственнику: ну разве это успех? Тебя даже по телевизору не показывают. Значит, ты можешь хоть завтра бросить все к чертям и начать новую жизнь. Реинкарнироваться в качестве судомойки, сортиромойки, автомойки, поломойки, еще какой-нибудь мойки…
И это в 40-45 лет.
А что? Дивная перспектива. Главная дивность ее заключается в том, что мамы и старшие сестрицы смогут вколотить тебя, взрослую и самодостаточную, в нишу маленькой девочки. Девочки, которая ничего не понимает ни в жизни, ни в людях и непрерывно бегает к старшим за помощью. Вот зачем мы так нужны нашим близким, неразумно пустившимся в чужие города и веси — чтобы хоть немного поднять им самооценку путем, как вы понимаете, понижения нашей.
Каких только странных и неприятных амбиций не скрывается под маской любви! Меня бы это удивило, если бы я давным-давно не потеряла способности удивляться по поводу истинной природы некоторых весьма почтенных чувств…
