Недавно изрядно насмешила меня личность с ником, означающим по латыни «кормление» (Pascendi Dominici Gregis, «Кормление стада Господня» — папская энциклика 1907 года с осуждением модернизма). Тролль, что ли, намерения декларирует? — подумала я. И решила поглядеть, тролль это или просто дурак с амбициями. Впрочем, одно другому ведь не мешает. Оказалось, очередной технарь с претензией ко всему гуманитарному. С врожденной претензией, не иначе. Зверь-технарь из сетевого бестиария.
Синильга полагает: «Самые глупые люди, по моему опыту, — это «доценты с кандидатами» с физматом за плечами. Деревяшки братьев Стругайнеров». И я склонна с нею согласиться. Кто бы из этой братии ни изображал глубочайшие познания в области гуманитаристики, копни — найдешь то самое Буратино, Василия Семи-Булатова. Нормальные-то ничего не изображают, вот и не кажутся тем, чем их воспринимает не одна только Синильга…
Может, мне сделать прикрепленным постом чеховское «Письмо к ученому соседу»? А то никакого спасу нет от Васяток Семи-Булатовых. Ходют и ходют, ложат и ложат свое скромное, но бесценное мнение прямо на мой порог. А я корми все это стадо Господне, стадо сетевое.
Начинается всегда с реверансов и восторгов: «Извените и простите меня старого старикашку и нелепую душу человеческую за то, что осмеливаюсь Вас беспокоить своим жалким письменным лепетом…» Тут бы его и забанить, старого старикашку — ан нет, я затыкаю свою интуицию, повторяя, что невежливо, невежливо выгонять того, кто едва поздороваться успел. А зря. Ибо практически сразу же следует: «А можно вопрос не вполне приличный?» (курсивом буду давать цитаты из комментариев визитера под ником «Кормление»). Я, если мне дают такую возможность, отвечаю отказом. Потому что неприличные вопросы мне могут задавать друзья, а не виртуальный кормящий(ся) Буратино. Но это вопрос риторический, любой виртуальный хрен сам себе на него отвечает положительно. И понеслась…
Кто и зачем вообще читает подобную апофигическую критику? — Ну я читаю. Специалисты читают: коллеги современных критиков, возможно, получше мною описанных, историки науки, публицисты всякие. Нам же надо знать, в какую, кхм, глубину скатилась современная критическая мысль.
Во-он оно как! — говорит себе Василий Семи-Булатов и по-детски радуется: «Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т. е. продукты и плоды». Радуется-то он радуется, но не преминет запятую мне поставить.
Я бы понял, если бы критика содержала следующие вещи (к примеру):
— сюжет романа прост, но содержит много глубоких аллюзий на мировую классику — «Вы изволили сочинить что человек произошел от обезьянских племен мартышек орангуташек и т. п.»
— язык романа стилизован под старину до такой степени, что читать его затруднительно (привет Шмаракову, кстати) — «Вы сочинили сочинение в котором изволили изложить не весьма существенные идеи на щот людей и их первородного состояния и допотопного бытия».
Действительно, кто же может прочесть без затруднения «Декамерон» или том «Всемирной библиотеки» под названием «Европейская новелла Возрождения», под слог каковых авторов Возрождения Роман Шмараков стилизирует свои произведения? Это же страсть какой тяжкий труд! Однако Семи-Булатов пыхтит и трудится, поругивая описателей «допотопного бытия» и объясняя, как надо писать. И критиковать заодно.
— главный герой — циничный подонок, в глубине души стесняющийся этого, и на протяжении романа меняющийся под влиянием обстоятельств в худшую сторону — «т. е. отца и матери или опекунов, которые часто губят детей своих посредством богатства, роскоши и шестиэтажных жилищ с невольниками и электрическими позвонками».
— героиня — очень ярко выписанный типичный пример современной городской девушки из среднего класса; особое удовольствие доставляет подробное и внимательное исследование каждого из типовых тараканов в ее голове — «Дочь моя Наташенька просила Вас, чтоб Вы с собой какие нибудь умные книги привезли. Она у меня эманципе все у ней дураки только она одна умная».
— в целом: увлекательность — 4, язык — 4, психологическая достоверность — 5 с минусом; сюжетная достоверность — 5 с плюсом. Вот тут все конкретно, и сразу понятно, стоит ли читать. — «Говорят, что вы много книг напечатали во время умственного сидения с трубами, градусниками и кучей заграничных книг с заманчивыми рисунками».
А когда критик начинает размазывать кашу по тарелке и пиз (извините) рассуждать про апофатичность и экзегезу, смысла коих терминов сам, скорее всего, не может объяснить, то это, воля ваша, ни о чем, и — зачем такое читать-то вообще? — «Через неделю ко мне прибудет брат мой Иван (Маиор), человек хороший но между нами сказать, Бурбон и наук не любит».
Словом, «простите меня старичка, но я с Вами касательно этого важного пункта не согласен и могу Вам запятую поставить». Критики, внемлите, Василий Семи-Булатов объясняет вам (нам), неразумным: если бы критик был нужен читателю, у него был бы хвост и дикий голос. Только опустившись на уровень данного Василия и отрастив хвост, можно оному читателю что-либо втолковать.
Не оставляя своих елейностей и реверансов, технарь Семи-Булатов принимается поучать уже не только меня, но и всех гуманитариев чохом.
По моему (уже весьма нелюбезному) совету товарищ открыл «Основы литературоведения» А.И. Николаева. Первые же слова литературоведа, посвященные самому простому правилу анализа текста: «…главная цель литературоведения — выработать механизмы адекватной интерпретации художественного текста. Литературовед, обладающий специальными навыками, должен уметь наладить диалог с произведением словесного искусства и сделать этот диалог интересным для читателя или слушателя. Проще говоря, исследователь должен увидеть и понять в художественном тексте что-то такое, чего не специалист не заметит или не сумеет объяснить. Уровень квалификации литературоведа как раз и определяется способностью решать эти задачи. Чем обширнее знания, чем тоньше и нестандартнее комментарий, тем выше уровень филолога-литературоведа», — вызывают у Семи-Булатова неоправданно бурную реакцию.
«Наладить диалог с произведением словесного искусства» — это, простите, о чем? Чей диалог? Литературоведа? С текстом? А текст ему, стало быть, отвечает? Ну-ну. Как мне кажется, это из той же серии, что «апофатическое исследование текстов»: нагромождение слов, смысл которого (нагромождения) автор простыми словами и сам не объяснит. — «Недавно заезжал в мои жалкие владения, в мои руины и развалины местный максимус понтифекс отец Герасим и со свойственным ему фанатизмом бранил и порицал Ваши мысли и идеи касательно человеческого происхождения и других явлений мира видимого и восставал и горячился против Вашей умственной сферы и мыслительного горизонта покрытого светилами и аэроглитами».
А главное, ЗАЧЕМ? — «Как Вы могли видеть на солнце пятны, если на солнце нельзя глядеть простыми человеческими глазами, и для чего на нем пятны, если и без них можно обойтиться?»
И тут мы переходим к дальнейшему. «Сделать этот диалог интересным для читателя». Собственно, мое дилетантское описание того, что я, как читатель, хочу от критика, сводится к тому, чтобы критик мне подсказал, интересен ли мне будет текст. Но не «диалог критика с текстом». — «Не могу умолчать и не терплю когда ученые неправильно мыслят в уме своем и не могу не возразить Вам».
«Исследователь должен увидеть и понять в художественном тексте что-то такое, чего не специалист не заметит или не сумеет объяснить» — вот тут соглашусь. Я несколько раз в жизни встречался с интерпретациями умных и образованных людей, которые видели в текстах аллюзии, намеки и оговорки, не доступные тем, кто не в контексте. — «Хотя я невежда и старосветский помещик, а все же таки негодник старый занимаюсь наукой и открытиями, которые собственными руками произвожу и наполняю свою нелепую головешку, свой дикий череп мыслями и комплектом величайших знаний».
Я как-то даже спорил с преподавательницей западной литературы из то ли Саратовского, то ли Самарского университета (quod_sciam), имеет ли вообще какой-то смысл читать «Божественную комедию», если человек не читал перед этим хотя бы житие Людовика Святого и «Сицилийскую вечерню» Рансимена. — «Ужасно я предан науке! Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены, наука его затемнила у моих глаз своими дальнейшими крылами. Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине».
Идеальный пример, кстати, был лет десять назад здесь в ЖЖ, где две милые дамы написали великолепный разбор психологических аспектов «Гарри Поттера» (извините), предсказав очень многое из последующих книг (на тот момент было опубликовано только три). — «Могут ли люди жить на луне, если она существует только ночью, а днем исчезает? И правительства не могут дозволить жить на луне, потому что на ней по причине далекого расстояния и недосягаемости ее можно укрываться от повинностей очень легко».
«Чем тоньше и нестандартнее комментарий, тем выше уровень филолога-литературоведа». Вместо «глубже и аналитичнее» — «тоньше и нестандартнее», что в понимании филологов-литературоведов нашего времени вырождается в «красивше и непонятнее» («они хочут свою образованность показать, и все время говорят о непонятном»). — «…все-таки простите меня, батюшка, насекомого еле видимого, если я осмелюсь опровергнуть по-стариковски некоторые Ваши идеи касательно естества природы».
При этом «непонятное» — скорее для них самих, потому что по-настоящему образованный человек (на самом деле, как правило, технарь) — «…живу и питаюсь одной только наукой, которую Провидение дало роду человеческому для вырытия из недр мира видимого и невидимого драгоценных металов, металоидов и бриллиантов»! — знает, что такое «экзегеза», в отличие от. — «Скажу без хвастовства, что я не из последних касательно образованности, добытой мозолями, а не богатством родителей».
И да, я технарь. И мы читали то, что в филологических вузах положено по программе — для удовольствия, чтобы отдохнуть от черчения и расчетов. — «Я много произвел открытий своим собственным умом, таких открытий, каких еще ни один реформатор не изобретал».
Когда я работал в оборонке и занимался анализом того, что делают наши противники, у меня в подчинении был десяток переводчиков. Я, в числе прочего, отбирал их для работы. — «Вот что мой грошовый ум открыл. Отчего зимою день короткий, а ночь длинная, а летом наоборот? День зимою оттого короткий, что подобно всем прочим предметам видимым и невидимым от холода сжимается и оттого, что солнце рано заходит, а ночь от возжения светильников и фонарей расширяется, ибо согревается».
